Пётр Червинский

Т е л о

 

 

Тело было большим и широким, если б разрезать, получилось бы два. Чтоб это было, если б оно село сверху? Стоя в углу, упершись руками в бока, оно могло бы украсить храм любого азиатского бога. Пузато, чревато, зобасто. Я далек от мысли обожествлять его, но тяжесть и вес - явления одного предела. Я был бы рад не видеть, но оно преследовало. По ночам наваливалось, утром лезло в окно, сквозь занавеси, сквозь гардины. Днем нельзя было выйти на улицу. В глазах темнело и брала жуть.

Тело принадлежало Августу. Он родился для того, чтоб быть телом. Ни на что другое он не был пригоден. Огромный, он казался воплощением материальности, символом плоти, ее субстанцией. Я мало что знал об Августе. Но равнодушно нельзя было смотреть на его ляжки, живот и грудь подушкой. Он никого не оставлял равнодушным к своей персоне уже одним тем, что был. Природа не поскупилась на то, чтобы сделать его, словно хотела заключить в нем все недостающее в телесах потомков, предков и современников. Август был воплощением ее щедрости, ее детищем, апофеозом ее расточительности. Его нельзя было сдвинуть с места, как нельзя повернуть вспять колесо истории.Он не сидел, как все люди, а восседал, не холил, а шествовал, не стоял, а попирал ногами, а когда возлежал, был недвижим, как Атлант, в своем сне: за ним была вечность, и спешить было некуда ровным счетом.
 
 

 

1. Самый счастливый день в их жизни

Был май. Казалось, все, что только могло цвести, цвело - кусты, деревья и даже камни, растрескавшись, покрывались известковыми соцветиями. Небо, выветренное, плыло пухлым, в бутонах. Заливались птахи, и думать было не о чем совершенно.

Не знаю, как произошло все. Произошло не так. Никто не думал, что так получится. Во мне было две Марины. Одна - долговязая и непонятная. Другая - ничто, с пустотой вокруг и в себе самой, ничто до такой степени, что ее словно не было. Вторая - жена Августа. Было тошно. Вторая существовала и страшно походила на первую. Помню, как-то, еще давно, я подарил ей ветку. То была верба. С тонкими суховатыми почками, сжатыми ветром. Верба раскрылась потом - белыми бутонами, ватными, как в пушистых ресничках, - а Марина отдала ее Наталье (той очень понравилась). Получилось, что верба - моя и чужая. С ней самой вышло то же.

А может, и первая была жена Августа? Может, то, что казалось, хотелось только, чтоб было? Меня не забывали звать на свадьбы, рожденья и похороны.

Не забыли позвать и на их свадьбу. Чуть-чуть, только капли не хватило тогда, чтобы разбежаться. Не дали капли. Знали, что ли. Чужим именем нарекли женщину. Я не ропщу, меня б вовсе не тешило мое имя, только, сидя напротив, трудно было отвести глаза от его колена - казалось, надавишь, и брызнет, такое оно тугое и сочное. Он тяжек, с одышкою, и громаден, говорит, свистя, словно ныряет. Опухшие щеки стиснули нос, как два кулака, и блестят. Ерзает в кресле, кряхтит. У правого виска прыгает тень, там впадина.

То был самый счастливый лень в их жизни. Марина сидела как на угольях, лаская каждого взглядом. Выла куча подарков, все молодым, горы понатащили родственники - от телевизора до сковородок, а сверху громоздился медведь вполдивана, почему-то оранжевый и почему-то с высунутым языком. Тяжело лежал он на коробках, повязанный бантом, уставившись в потолок. Это был счастливый медведь.

И день был счастливый. С утра - никаких забот. Спала до девяти. Потом приехали. Август - весь в черном, с цветком в петлице, галстук с заколкой, глаза блестят. Она - в белом до пят, пышная и сверкающая, сама чистота и непорочность. Воистину, самый счастливый день.

Потом пили шампанское в загсе, было много народу, все поздравляли и улыбались. Потом шли по лестницам, большим, мраморным, одни, чтоб никто не мешал, а фотограф щелкал аппаратом снизу и снимали кино. В машину садилась не спеша, подбирая шлейф, в то время как Август с поклоном открывал дверцу. Все это тоже снимали. Машин было много - родственники, сослуживцы,

друзья, едва уместились. Потом разъезжали по городу, с лентами и куклой спереди. Было много цветов.

Чтоб не омрачать, меня выпроводили пораньше. Не только меня, народу оказалось изрядно. Часов в восемь Август встал, на то он и Август, поняли сразу. Выходили молча, стесняясь. Наталья никак не попадала в туфлю, вся красная и смущенная, остальные топтались, будто на стуле ерзали, и не знали, куда себя деть. Август прошел на кухню. Загудел кран. Плесканье. И утробно забулькала вода в глотке.

Из-за лифта, еще не работавшего, шли девять этажей вниз. Голова закручивается, к темной лестнице глаза привыкают с трудом - лампочки выкручены и горят не на каждом пролете.

Идем друг за другом вслед, человек шестнадцать, растянувшись на несколько этажей. На шестом приходится ждать, пока нижние разминутся с поднимающимися навстречу - шаркают ноги, шумно; площадка населена как город. Опять спускаемся друг за другом. У выхода застреваем - не открывается дверь.

Улица тиха и прозрачна, как привидение. Едва ли май. К вечеру похолодало и ветер. Немного постояли, раздумывая, куда идти. Наконец, начали расходиться. Остаемся вдвоем - я и Наталья.

Наталья пришла утешать, но, видно, жалеет, что пришла. Понура, руки в карманах, плащ коротковат и прядь на побледневшей щеке. Утешает она не из вредности, а по какой-то необъяснимой, ей самой не известной причине. Не знаю, задумывалась ли она когда над этим.

Еще две черты характеризуют Наталью и уживаются в ней, доходя до болезни, заставляя метаться из одного в другое, не давая возможности остановиться на чем-нибудь. Это восторженность и подозрительность. С Натальей, поэтому, бывает очень нелегко порой.

Муж у Натальи робок. Наталья властна. Экзальтация не мешает ей бывать расчетливой. Ее роль давно обратилась в обязанность для других и висит на них грузом.

До замужества она была проще, слабее. Пустяковое дело могло довести ее до исступления, зато серьезное она не всегда воспринимала и обладала в такие минуты завидной выдержкой.

История ее замужества необъяснима. После долгих неудач (она умела себя уверять, что этого, либо того она любит, а потом разочаровывалась) всё наконец успокоилось. Волнения улеглись, борьба закончилась, всеобщее смятение стихло. Постепенно всё стало забываться, отходить на второй сдан, теряться. Начавшегося же брожения в ней никто не заметил, оно не доставляло таких беспокойств.

И Наталья исчезла. Вначале ненадолго, и на это особого внимания не обратили. Затем исчезновения участились, отсутствия стали долгими) и когда, наконец, не выдержали и принялись прикидывать, к чему бы это могло быть, она явилась, не совсем обычно, не в то время и не так, как всегда, и сказала, что вышла замуж, но свадьбы не было, то есть никого не звала. Никто не удивился, незачем было уже удивляться.

Муж у Натальи, с ее слов, был Николай, блондин, высокий, старше ее на два года, не то на три. Они поженились, чтоб не мешать друг другу, и живут отдельно. У него собака, яхта и дача за городом. Оно, конечно, так делается, только от Натальи неожиданно было подобное. Впрочем, она начинала новую жизнь.

Что-то не вышло у Натальи с мужем, мы это чувствовали, но не могли понять что, не удавалось увидеть их вместе. Со слов Натальи выхолило все как-то не так, как-то глупо. Мужем ее, как потом оказалось, был не Николай и не блондин, а Андрюша Ферапонтов, наш одноклассник, задумчивый и невероятно бледный. Его никто не принимал всерьез, и первая же Наталья кривилась по его поводу.

Ей не понравилось, что мы узнали про Андрюшу (Марина, оказалось, тоже ничего не знала и страшно была поражена). Впрочем, теперь всё это значения не имело, было заявлено только, что ее никогда не понимали, и тем все обошлось. Об Андрюше трудно было сказать что-либо определенное, по крайней мере, если он и должен был стать чьим-то мужем, то не ее. Позже, правда, по размышлении, решили, что никто другой ей бы и не подошел, но это только чтоб объяснить совершившееся.

Сказать, что Наталья богом была обижена или людьми и что на нее никто не смотрел, нельзя. Просто с самого начала как-то потерялась и найти себя не смогла, был у нее и несуществовавший жених, которому она писала. Об этом никто бы и не узнал, если б сама она под горячую руку не вывалила перед Мариной груду адресованных себе писем.

Любила она петь. Голос, правда, у нее был резкий и грубый, но в пении она находила себя и отдавалась ему без остатка. С пением не повезло, как и со всем остальным. Было время, брала уроки, что-то постигла, пела даже, мечтала о взлете - говорили, что данные есть. Ездила на прослушивание в Москву к профессору. Однако все сорвалось - то ли профессор слушать не стал, то ли не подошла, то ли не было никакого профессора. После долго приходила в себя и лечила нервы.

Оправившись, занялась искусствоведением. Написала статью на музыкальную тему, о каком-то певце, не то композиторе, и отправила ее на этот раз другому профессору. Ждала результата и звонила профессору каждый четверг. Петь понемногу бросила, хотя и говорила, что курение ей сильно вредит. Имела много знакомств в филармонии, которые относились к ней свысока и держали навроде дурочки, Она ничего этого не замечала и с упоением говорила об этих своих знакомых.

Марина была недовольна Натальиной дурью и считала, что ей надо выйти замуж и сесть на хозяйство. Замуж Наталья вышла, но на хозяйство не села. .Дурь продолжалась, правда, стала определеннее: по вторникам прослушивание, по четвергам звонки профессору, в пятницу - друзья из филармонии.

У Натальи не переводились горы пластинок с ариями в записях различных певцов, и она могла часами слушать одну и ту же на разные голоса.

Андрюша не мешал проявлениям страсти Натальи, хотя немало должно было уходить на ее удовлетворение. По работе его подолгу не бывало, и Наталья получала тогда переводы.

Мы с ней остановились у ее подъезда, не зная, что делать дальше. Старушки, сидевшие тут же, зашушукались, кося в нашу сторону.

- Милые бабушки, - подмывало сказать, - Что это вы так? Мы ведь не голые. - Я было уже сказал, но Наталья глянула, и я осекся. Бабушки напряглись и сильно подались друг к другу, - трудно им было удерживать равновесие. Наталья, видимо, думала, что предпринять. Наконец, решила вести себя непринужденно.

- Ты знаешь, - сказала Наталья, взяв меня под руку, - мне этот боров не понравился сразу. Словно не тело несет, а всеобщее благоденствие.

Мы входили в подъезд, бабушки остались за дверью. Поднималась по лестнице Наталья медленно, будто считала ступени, останавливалась в каждом пролете, говорила при этом громко.

- И я ему не понравилась, не находишь? Всё сидел и барабанил напротив, а сам-то - пых, пых, - она изобразила Августа, получилось похоже, - А тебе он как?

- Да никак.

- Умора. Какой представительный человек. Послушай, а он разговаривает?

- Разговаривает.

- Я не слышала. Нам не дано, наверно, понять, что будет говорить, или глаголать, или как там еще�

Отчасти Наталья была права, Август не разговаривал при посторонних.

- Надо будет их навестить как-нибудь. Придем, подышим на нее. Опять уйдем, - продолжала Наталья, - Спертый он какой-то, ваш Август, имя-то какое, подумать только. Август. Ав... густ, -густ, - словно разглядывая имя, произнесла Наталья, - не хотела б я быть чем-нибудь вроде. А фамилия его как?

- Не знаю, - сказал я и подумал, что действительно не знаю.

- Ну и прекрасно. Хлопот меньше. Вернее, никаких хлопот, - каких хлопот, я не понял.

- О, послушай. Августейшая Августа Августа нашла в капусте, пригласила в загс авгура предсказать ему судьбу. И знаешь, что сказал авгур? Он сказал, что он, то бишь Август, станет большим человеком. И он стал большим человеком. Фух, устала, - выдохнула Наталья,. поднимаясь на последнюю ступеньку. Долго искала ключ, покрылась испариной, непослушная прядь пала на лоб и мешала видеть.

- О бедный Август, - найдя наконец ключ и открывая дверь, торжественно заговорила Наталья, не откидывая пряди, - О бедный Август! Икается ему сегодня. А ведь правду сказали авгуры. Большой человек.

Наталья уже не могла остановиться, Я напряженно слушал. Входя, вытер ноги о половик. Прихожая у Натальи оказалась странная. Не могу сказать, чем она показалась странная, только не как у всех, запах какой-то стоял не для прихожей и предметы расставлены не в тех местах.

- Раздевайся, - бросила Наталья, уходя в ванную.

- Дам тебе мужнины, - полетели шлепанцы, - о-о, да ты в них утонешь. Оказывается, и Ферапоша большой человек. Для нас грешных.

Теперь все окажутся большие люди и говорить будет не о чем. Стало не по себе.

- Мажешь в душ, можешь в ванну, можешь просто так, а это сортир, - заговорила Наталья, картинно распахивая поочередно все двери от коридора в кухню.

- Пойди посиди, я сейчас, - Наталья закрылась, послышалось пение на разные голоса, плеск воды. Я. вошел в комнату. По стенам висели непонятные вещи, много было разбросано на полу. До этого я никогда не бывал у Натальи, не звала - то ли не любила гостей, то ли не находила нужным. У них была одна комната, посреди - рояль.

Наталья вошла в халате. Зазвенела посуда в буфете. Серый кот, муркнув, соскочил с подоконника.

- Садись, что ты? - почти насильно она усадила меня в большое кресло. В него проваливаешься с головой, так что видно только незначительное пространство перед.

- Ферапоше и невдомек, что я не одна здесь, - высказалась Наталья, искоса глянув в мою сторону.

Некоторое время было молчание. Наталья холила на кухню, доставала ложки, открывала форточку. Кот терся о ножку стола, делая вил, что меня не видит.

- Знаешь, может, это и к лучшему, - Наталья села, - что ни случается, все к лучшему. На что тебе она? Да и ты ей? Ей бы такой, как Август, чтоб большой, да чтоб на руках, и деньги чтоб... От дура, редкостная, чего это она, в самом деле? Август жулик, наверно. По морде видно, что жулик. Кем он работает-то?

- Почему жулик? Как раз нет. Нет, не жулик, - сказал я, подумав.

- Ну да, - она не нашлась, что сказать.

Поводила глазами (она занималась китайской гимнастикой для глаз), потом так и застыла, будто забыла их опустить.

- Да нет, знаешь, я думаю, все-таки жулик.

Август работал в кокам-то тресте, про это я знал, у него была еще юбилейная медаль этого треста, а был ли он жулик?

- Не хочется тебя огорчать, но жулик, - опять повторила Наталья. Она уже опустила глаза и в упор глядела на кофе, помешивая его ложечкой. Собрала пенку и выложила на блюдце.

- Почему ты говоришь, что жулик?

- Август, и чтоб не жулик? Не бывает.

Мне действительно теперь почти уже казалось, что жулик. Почему я не подумал об этом раньше?

- А с чего ты взяла?

- Хворобьев сказал.

Удивительный человек Хворобьев. Он знает обо всех все, и все его знают. Нельзя не знать Хворобьева. Хворобьев редко говорит о людях хорошее, но и редко можно ему что-нибудь возразить. Всякий раз, говоря гадости, он смотрит в глаза, и нельзя усомниться в его искренности, и что-то в этих глазах такое, что сковывает и не дает в них заглянуть. "А я еще что-то такое знаю, и про вас тоже знаю", - говорят глаза, и трудно не поверить, что знает. К Хворобьеву ходят узнать судьбу, и он никогда не обманывает ожиданий.

У него нет друзей, непонятно, сколько ему лет, живет он с теткой. Тетка у него очень старая, почти древняя, еще тех времен, и Хворобьев с ней рядом кажется совсем мальчишкой. Тетка плохо видит и заставляет его читать ей романы. Он только делает вид, что читает, а сам дурачится побасенками. Тетке надоедает, она говорит: "Фу, какую мерзость писать стали", - и уходит к себе. И тетка Хворобьева и сам Хворобьев производят такое впечатление, что одного раза достаточно, чтоб не ходить к ним больше,

- А что рассказывал тебе Хворобьев об Августе? - спросил я, у Натальи,

- Ничего хорошего, он говорил больше о тебе.

Было интересно, что мог говорить обо мне Хворобьев.

- Про того он говорил только, что жулик, а вот о тебе рассказывал удивительные вещи, - и она как-то непонятно глянула в мою сторону.

- А что мог Хворобьев говорить обо мне?

- Да ну мало ли что. Ты вроде сам не знаешь. Дался тебе этот Хворобьев.

- А Ферапоша у меня ревнивый, - перевела разговор Наталья, - приезжал брат ко мне, знаешь, что было? Не писал месяц, не слал переводов, а потом и не приехал вовсе. Когда узнал, что брат, взял отпуск, вернулся и две недели сидел вон там, - она указала на угол за балконной дверью, - не вылазил. Я возле сидела, напротив, так и просидели, друг на друга пялясь. Бабки, те, что внизу, про меня невесть чего наплели. У него, знаешь, отец какой? Мать и не слышно в доме, убирает, прибирает - туда-сюда целый день, а этот - придет, дверью хлоп! Жена!" - и пошло, дым коромыслом, еще дружки. А мать за кухарку. Привыкла и по-другому не представляет. Этот тоже попробовал было, но я, его уняла.

Во все это мало верилось, может, и было что, да не так.

- Слушай, сегодня ж праздник. Я и забыла совсем, - Наталья вскочила и, побежав на кухню, принесла бутылку.

- Выпьем, чтоб у них детей было много-много, целая куча детей, и все толстенькие, пухленькие, вот такие - пум, - она надула щеки и хлопнула, - и чтоб один больше другого, как Клавдий, то есть Август, словом, давай выпьем за подрастающее поколение, или, как там говорят, за наше будущее? Во! Давай пить за будущее, за их будущее. Будущее у них в детях, а детей ведь много, какое большое у них будущее! Я совсем не хочу детей. А ты хочешь? Пей, чего сидишь? Все равно у них детей будет много. Почему бы не пить за то, что будет.

После того мы сидели молча, Наталья смотрела в окно.

- Ты зря на меня сердишься, я ничего дурного не имела в виду, - сказала немного позже.

Опять молчали. Наталья мешала кофе.

- Ферапонт вернется, - воодушевилась она, - скажу ему, что его Марина изменила ему, вышла за биржевого маклера. Вот, мол, а ты рассчитывал. Слушай, - ее вдруг осенило, - а не приударить ли мне за этим боровом? Как ты думаешь, я в его вкусе?

Началось невообразимое. Наталья расписывала свои перипетии с Августом, как она убежит, как вскружит голову, как Август будет умирать без нее, там и мне находилось место, в последний момент я должен буду сдерживать Андрюшу и защищать от него Августа.

- Ты будешь говорить: "Так надо было, так надо было", - и он успокоится, увидишь, он такой правильный. Сегодня жарко, правда? - Наталья стала обмахиваться воротом халата, кот на ее коленях недовольно приподнял голову, слегка приоткрыв глаза, она дунула ему в ухо, он мотнул и улегся снова.

- Голова кругом идет, сумасшедший день. Сегодня какое число? Кажется, я забыла заплатить за квартиру. А, ладно. У нас тут соседи, тут вот, рядом, - она указала ложкой, - всю ночь чего-то ходят, стулья двигают, спать не дают и по ночам кричат. Чего кричат?.. О! На днях был случай. Еду в троллейбусе, стою. Собираюсь выходить, вдруг шепчут в ухо: "Девушка, вы выходите, девушка?" Я обомлела, говорю - "Выхожу" - "А может, вы не выходите, девушка?" - Мне дурно, оборачиваюсь - Кадя. Кадю ты помнишь, Кадю? Сердюк, фамилия.

Кадю я помнил, были друзьями даже, в классе шестом, потом забылось. Кадя непоседливый, как на иголках, крутился постоянно и везде успевал. Его не любили, потому что обставлял любого, едва тот подумает. Каде кругом все казалось медленным и неповоротливым. Поначалу энергия его тратилась на мелкие пакости окружавшим, потом бог весть на что. Мне от него часто доставались тычки и подзатыльники, однажды он перевернул чернильницу, дернув меня одновременно за ухо. Это было давно, но мне запомнилось. Мы с ним подрались, а после стали большими друзьями. Правда, ненадолго. Кадя не мог усидеть на месте. В последний раз он, помнится, отправился на Сахалин.

- Он как раз вернулся со своего Сахалина, - рассказывала Наталья, - подумаешь, Антон Палыч. Что ему там понадобилось? Приглашал меня к себе, он тут недалеко живет с матерью. Я не пошла. Бродили с ним по улицам, всяких басен наслушалась. Дикий человек. А мать на руках носит. - Наталья рассуждала сама с собой, ее заинтересовала тема, - Я сама видела, как ее любит. Не видела б, не говорила. Так никто не любит. И все же дикарь.

Я. не помнил настолько хорошо Кадю, чтоб так сразу сказать, что дик, но в нем было что-то резкое и сохранилось, наверное. Каде было четырнадцать лет, когда он впервые убежал из дому. В школе переполошились, кричали много и был скандал. И потом, когда его наконец нашли, на собрании наша учительница при всех сказала что-то и чтоон жизнь под забором закончит. Мне хорошо запомнилось это, и потому Кадя для меня был всегда связан с забором. Тогда подняли много шуму, но громче всех кричал Кадя и на всех наскакивал. Со мной он не был резок, но и не говорил особенно ничего, относился как-то насмешливо и не всерьез. Таким он, видимо, был со всеми, с кем открыто не враждовал. Все были рады избавиться от него и в девятый класс не пустили. С тех пор я потерял его.

- А вообще-то он бешеный, - продолжала какую-то свою мысль Наталья, - и чего ему надо? Не везло, что ли? Похоже, что не везло. И где везти: всё не так и всем недоволен. Дальше-то некуда. Разве что на Курильские острова?

Еще один случай, помню, был с Кадей. Его постоянно били, - он и сам ввязывался в драки и счеты были какие-то с ним. По вечерам мы часто возвращались, но вечером ничего не случалось, случилось днем. Он крикнул, чтоб я бежал, - мне подставили ножку, Я тогда первый раз был в потасовке, да и потом не приходилось. Били сильно, но глупо как-то: непонятно кто и непонятно откуда. Каде разбили нос, мне ухо, оно болело, и я не мог на нем лежать долгое время. Потом мы шли домой, я нес его портфель, он всё смотрел как-то мимо и не в глаза, у него дрожали руки. Кадя об этом случае никогда после со мной не говорил, а мне было стыдно спросить что-нибудь.

Раза три он попадал в милицию. И за драки, и по всяким делам. Но тогда мы с нам уже были далеки.

- Главное, ты понимаешь, в чем дело, я ведь ему ничего не сказала. Если б просила или намекнула хоть как - другое дело. А то ни с того ни с сего - бах! Я онемела. Может, правда, он там привык у себя в дебрях.

Кот громко вякнул: Наталья накручивала ему хвост.

- На днях эта дура приходила. Лилечка, ты ее знаешь? Вечно сидит - и глазами луп-луп.

-Чего ей надо-то было?

- А разве поймешь, что ей надо? "Ах, Коля! Как Коля? (Это она моего мужа так называет.) Не пишет? Что пишет?" Хотела ей сказать, что пишет и деньги шлет. Сдержалась. Что она рассказывала, не помню.

Первое впечатление у меня от Лилечки было гадкое. Предстало нечто гнусавое и ломаное, глаза с поволокой, а глаз словно и нету вовсе. Крутилась, ходила, и было в ней что-то от медузы, так и качалось всё. Помнится, она имела какое-то отношение к тресту Августа и пришла со Скаргиным, инженером по стройке, Лилечка пристала сразу к Наталье и отошла от нее за весь вечер один только раз к Брумакину, пока Скаргин объяснился с Потаповым. Все это были знакомые и сослуживцы Августа, и ерунда эта происходила чуть ли не на прежней его квартире. Тогда, помню, много было глупости и безобразий. Лилечка после того раза, Наталья жаловалась, не давала ей жизни и торчала у нее сутками. Выставить ее она не решалась, потому что та знала что-то.

- Она мне яички носит. Говорит, что брат в деревне и носит. Вот морда. Не выношу таких.

- Чего она к тебе ходит?

- Спроси. Ей скучно. Особенно по утром. Придет - и пьем кофе.

- А она работает?

- Что?

- Работает, говорю?

- Не знаю. Бывает, что не заходит. Она с Хворобьевым в дружбе.

- Чего тебе ее бояться, Наталья?

- Я не боюсь. Ну приходит ведь. - Она прогнулась, заложила руки за голову и хрустнула ими.

- Лилечка - занудливая особа, - подумав, решила ответить, - с ней лучше не связываться. Потом, скучно ведь по утром. Ты у меня-то чего спрашиваешь? Я разве знаю, чего она ходит. У нее и спроси. - На нее напала вдруг невообразимая лень, словно говорить не хотела вовсе.

- Да я, что, я ничего, я так только. Мне показалось поначалу, что ты и не прочь.

- Что не прочь? - она чуть было не зевнула при этом.

- А, да уж и не знаю, что там у вас.

- У нас что, у нас - ничего, - задумчиво тянула Наталья, глядя в потолок, словно считала пупырышки на орнаменте, - Ничего у нас с ней быть не может. Кофе пьем... Не пойму я, чего она хочет. Впрочем, дура.

Посидела некоторое время молча, жуя губы, губы у нее были тонкие, с лиловатостью, потом сказала:

- Вон там вот по вечерам скачут, - указала на потолок, - и всё дрожит, и люстра качается, - она показала, как качается люстра, - дети у них, что ли? Наверное, в детский сад водят, и днем их нет. Там во-от такая женщина. Сколько у нее детей должно быть? Может, правда, это по вечерам она ходит?

На такие ее вопросы я ответить не мог. Мне показалось, что уже очень поздно. Было действительно поздно. Она седела, подняв голову кверху, по шее тянулась тень от подбородка, носа не было видно, только два красно-белых надкрылья. Она устала. В ней появилась вялость. Кота наконец с рук спустила, и тот, поджав уши, некоторое время думал, куда идти. Выбора не было - и пошел на диван.

Она улыбнулась, собственно не улыбнулась - тонкая гримаса тронула губы и на щеке оказалась складка. В лице ее и глазах, которых уже почти не было видно, словно сквозило: "Ты уж не думай, я вовсе не такая, как кажется", - и рядом, в щелочках тех же глаз обезьяна плясала: "А вот такая, такая, такая."

- Хочешь, я тебе поиграю? - спросила вяло.

Села за рояль и, как слепая, стала шарить по клавишам, будто искала чего. Я вспомнил из детства про ночь, в которую можно собирать иголки. Она напоминала именно такую вот, собирающую. Играла что-то очень тихо, поначалу казалось, что бродят мыши, потом это стало привычно. Запела. Голос оказался не такой резкий и грубый, как я думал вначале, в нем, правда, было что-то стальное и твердое, словно не гнулся. Пела на незнакомом языке, и в том было нечто особое, нельзя было понять, о чем, только улавливалось давно прошедшее, не от мира сего. Играла тихо, и мыши всё ползли по клавишам.

- Это я чтоб не будить соседей, - прошептала, догадавшись, о чем я думаю.

- Ничего-ничего, - сказал я, закрывая глаза и вслушиваясь. Педаль скрипела под ногой, словно извинялась за производимый шум. Наконец перестала шарить, некоторое время не двигалась. Потом заиграла опять, теперь казалось, ловя каждый шорох за окном и в подъезде, и скрип чьей-то входной двери, и усталый поздний звонок в квартиру рядом. Раскачивалась, играя, все та же прядь выбивалась на лоб, и она сдувала ее, чтоб видеть пальцы. В ней было картинное, и в картинном - немое... Пальцы выдохлись. И вдруг из последних сил забегали, забегали� пассаж, трель, опять пассаж, длинный, из угла в угол, - казалось, не остановится, но вот оборвалось, и забурлило аккордами...

- Спать, - хлопнула крышкой. - Будем спать. Я хочу спать.

Вышла в коридор, послышался ее кашель, сухой, щелчками. Где-то в ванной загремела ведром. Переставляла тазы. Полилась вода. Полоскала горло. Стучала дверьми, двигала стулья на кухне, грохотала посудой, уронила что-то, под конец закричал кот - наступила.

Вошла. Голова в бигуди и накрыта сеткой. Убрала со стола. Достала постель из дивана, постелила. Погасила свет. Велела ложиться. Пошла на кухню курить.

Мне не спалось и не хотелось спать. Диван был скрипучий, гудел пружиной от каждого поворота. Я прислушался. На улице всё как вымерло, ни движенья, хотя не настолько поздно. Отблески реклам откуда-то снизу отсвечивали в стеклах - синий, красный, зеленый, двигались и менялись. Наталья жила высоко, и что на рекламах, было не разобрать. Я подошел босиком к балкону, тронул ручку, она оказалась холодной.

На балконе дуло, бетонный пол словно хватал подошвы, немели пальцы. Внизу все казалось мрачным и маленьким в темноте, а между мной и тем далеким внизу чернела холодная пустота. Я вернулся в комнату и закрыл балкон, очень уж было свежо.

Я прочел-таки внизу вывеску гастрономического магазина и кинотеатра рядом, и еще одного магазина - "Товары дан женщин", у него бегали буквы одна за другой и спотыкались.

Ничего не было слышно. Соседи за стенкой, видимо, угомонились, и сверху тоже свое отпрыгали. Я хотел, чтобы что-нибудь почудилось, но ничего не чудилось. Кот вспрыгнул ко мне и, мурлыча, полез под стенку. Улегся. Некоторое время собирал одеяло в лапу, потом затих. Лишь изредка вздыхал и дергал усами. Я лежал не шевелясь, боясь его потревожить. Немного стала затекать рука. Ничего не лезло в голову, все какие-то обрывки, обрывки...

Наконец вошла Наталья, тихо притворив дверь. Походила, закрыла форточку и легла в кресло.

Я вскоре заснул, так ни на чем и не остановившись. В ту ночь снилось много ерунды. Орали кошки, кого-то куда-то вели, толкались, было даже что-то не совсем то. Помню только, как Хворобьев стоял на бугре и изо всех сил размахивал шляпой. Шептали в уши и гладили по волосам, потом цепляли за пояс какой-то крючок, так что сильно давило живот и резало под мышками, локти свело.

Утром гудела голова, вставать было трудно. Проснулся поздно, солнце светило, рябило в глазах. Наталья сидела в кресле, раскачивая тапочкой на ноге, читала. На лице была морковная маска, бигуди еще не сняла.

- Ага, Василий, вставай, хватит спать.

Я потянулся, одеяло сползло. Кот сидел под столом и мыл лапы.

Потом мне показалось, что никак иначе и не могло быть. Всё было хорошо. Жалко только, что приснился Хворобьев. Уж больно поганое существо.

Мы пили кофе, солнце светило за занавеску, и хотелось прыгнуть на подоконник и посидеть, болтая ногами. Ноги, правда, были чугунными.

Лучше б меня не звали на свадьбу. После - неимоверная тоска и муть, и не знаешь, как быть дальше.

Я вышел от Натальи поздно. Старушки замигали на меня, зашушукались, узнали. Долгим взглядом провожали до самых ворот, казалось, что и дверь за мною прикрыли. Вдруг почудилось, что она смотрит и что ей все видно - и меня, и старушек, и ряды заброшенных бочек, и огромную кирпичную трубу во дворе рядом, в которой было что-то необузданное и беспечное, как в Вавилонской башне. И показалось еще, что мимо холили люди не такие, как всегда, а чуточку собраннее и лучше. И ходили не просто, а не спеша.

Я брел вдоль забора, подбивая камни, они отскакивали, налетая друг на друга, почти бесшумно. За забором - гараж, несло бензином и еще чем-то. Я прислонился к дереву, вверху шелестели листья, влажно как-то шелестели, не так, как летом. С гиком вылетели мальчишки из-за угла, они кого-то ловили. В висках стучало, во всем теле чувствовалась тяжесть. За забором грохнули тяжелой плитой - видимо, чинили машину.