Пётр Червинский

 

 

 

Ревнитель
 
 

28 августа Мне, если рассказать всю правду, так на душе выворот такой. Но я таки расскажу всё ж. Не помню когда, приходит ко мне как-то с чемоданом Савелий. Заехано ему в двух местах. “Спрячь”,- говорит. “Чего”,- говорю, - “прятать-то, покажи!” А он не показывает. “Спрячь”,- говорит, и всё. И вот, что хошь. Я такие дела на дух не терплю, потому как наедут вдруг, так не захочешь ничего, особо когда не знашь чего. “Нет”,- говорю, - “ты”,- говорю, - “Савелий, ты будь добёр, отъезживай”,- говорю, - “потому я не знаю, что там у тебя да как.” “Не возьмёшь”,- говорит Савелий. “Не возьму”,- говорю.

Ну, вот это всё только начало. Савелий потому отошёл в тот раз.

В другой раз пришёл не один, вдвоём. Первым шёл тот другой, потом сам он. “Я”,- говорит, “не один пришёл, ты вот не брал, а этот взял, так ты дай”, - говорит, - “ему.” “Чего давать?”, - говорю. “А так, что-нибудь, чтоб не скушно,” - говорит, - “от твоей подачи было”. “Что ж”, - говорю, - “могу”.

Дал, что там у них, чтоб не скушно. И вот, тот, который второй, говорит. “Ну вот”, - говорит, - “мы с тобой теперь вроде как ровня, так ты мне скажи по правде-по совести, заходил к тебе Савелий или не заходил?” “Заходил”, - говорю. “А чего давал?” “А не знаю, чего давал, чемодан давал”. “Не этот ли чемодан-то?” - и достаёт. “Этот”, - говорю. “Так ты возьми”. Взял я чемодан, пришлось взять, когда дают, куда ж деваться-то, взял. “И куда ж”, - говорю, - “его теперь?” “А положи”, - говорит, - “куда знаешь”. И пошёл себе. Положил я тот чемодан. Жду, что будет. Может, придут за ним, может, другой принесут. Что ж не ждать? Смотрю - и несут.

Мне уже невдомёк, да и всё равно, когда уже есть. Чего с меня взять? Принесли. Сложили. Теперь у меня этого добра кругом, приходи - бери. Но дальше-то надо жить. Вот и живу. Жду, что да как. Кто объявится, кто придёт, кто заголосит под окном. А может, придут ночью с ножиком чемодан потрошить и найдут чего? Лежу - дрожу. Жизнь проходит, дни текут, идут себе, а тут лежи, карауль чужое. А те своё знай носят себе, складывают и берут, складывают и берут, а я вроде как мимо, меня вроде нет. Придут, пошуршат под дверью, знак у них, что ли, такой и - шасть. А дверь не затворят, боятся вроде кого. Я уже всех их знаю, кого как зовут и кто да что, а они всё не говорят, скрывают. Был среди них один, так даже вроде как ничего. Хилый, надо сказать, в чём не поймёшь душа, а станет говорить, можно слушать. Он уж мне рассказал. Как за триста рублей был один да утоп, так такие мог кренделя выдирать (это что-то по-ихнему означает), придёт - и с ходу, всё нагишом, бегают за ним как собаки, рыщут, скачут, по буграм, по щелям, а он забьётся в какую-нибудь метрень и сидит (я, если что перевираю, так, может быть, не помню я ихних слов), а потом выходит, а с ним деваха заместо штанов, Матрёна какая-нибудь, для отводу глаз, а он с ней такую штуку отмочит, что хоть что, а ничего не подумаешь, ну, и скрывались. “Что чемодан”,- я себе подумал,- “тут люди вон дела какие творят!” Митрей мне принёс, помню, огурцов, на бакче накрал, склал, так гора! “Во”,- думаю, - “зарежь меня, а столько не уведу”.

Да, чудной был этот Хилой. После него в мозгах как промыв какой, словно за ручку дернут. А ещё говорил, - “кто”, говорил, “окроме мене, может со всех шугаёв собрать, и никто не поймёт что? Ехали как-то себе на манган (это что-то вроде собираются где), подходит шкет (сапожник), я ему говорю: “Чего?” А он начинает коптить, мол, так да так, да я вот, мол, один, да туда-сюда, да, может, при вас там чего, если что. А глаза бегают, вроде как свой, а не лежит у меня к нему, “целковник”,- говорю, - “достань, где хошь, а там будем говорить”, а он целковник достал и в зубах принёс, “нет”,- думаю, - “не свой, надо б”,- думаю, - “скинуть его, чтоб не заклал”. Скинули. А в пустыне Бархан мягкий песок,упал и не опух., но мы про это не знали. На возврате как глядь - ползёт и с собой караван тащит. Что тут началось, кувырть наверхом. Били нас, по локоть в песок зарыли, забрали товар и драть. Еле встали мы, ноги выкинули из песку, пока отряхивались, их уже нет. Кто ж такое способен терпеть?”

Хилой и не такое мне говорил. Принесли раз с собой подоткнутого. Весь топорщится, глаза слепит, чего-то видится ему там, чего, не пойму, шары какие-то, помидоры. Я ему говорю, - “Ты ляг полежи, отхлынет, мож, отойдёшь”,- а он мне машет перед рукой и шипит и даже пена изо рта прошла. Вот тут мне страшно стало, не по себе, мороз по коже провёз, я всё ж таки, думаю, у себя, нет, думаю, так не так, а это он ко мне притрепал, сам, своим ходом, я его не тащил, что ж, как топорщится, мне-то что, “ну-к”,- говорю, - “мотай, вон”,- говорю, - “на шкаф, там”,- говорю, - “твой помидор и кубик солёный в яблоках, если ты мне не сейчас будешь чушь драть, так я те”,- говорю, - “мордой об стол”. Испугался, полез и оттуда мне стал что-то кашлять, чего я никак расковырять не мог. Сели подле него, чтоб со шкафа никак не упал, стали про свое каждый думать, кто про что, а на ту пору сестру ко мне принесло, не помню уж, по какую ляду, забыла чего. “У тебя”.- говорит, - “дым столбом, накурили, что ль? так хоть бы проветрили, а то вон тётка, забор в забор, надслухивается на табурете своём, весело ей, стоит, в цирк не надо ходить, живое кино”. Глядь - а тот на шкафу положённый, заикала аж по первам, едва отошлась. “Это ж кто”,- говорит, - “у тебя наверху?” Видать, что понравился ей. “Мы”,- говорим, - “тут для страху сидим, а его вот шумнули на шкаф, потому как он всех собою вокруг закусал, и тебе может исделать то ж”. “Я ему что покажу, ну, иди”,- говорит, - “цып-цып, ты”,- говорит, - “не сиди на шкафу, на шкафу сквозняк и совсем никак не хорошо, ты иди”,- говорит, - “со шкафу”,- и зовёт, и так это языком, ну что боже мой, правду говорят, что где чёрт не вдогадит, там бабу пошлёт, - и так это потихонечку шурх того со шкафу, что и не закачало даж, и ходом, ходом сманула к себе на двор. Тётка на заборе вдруг взгомонилась вся, заквохтала - глядь, а то не тётка, а тетерев.

Вот мне нехорошо. Нет, думаю, пора кончать. Пускай приходят, берут всё, что ни есть, под живую нитку, и тот чемодан, и всё, нет, думаю, так не до чего, так только дубу дать. Дыхом чтоб не слыхать, чтоб ещё когда бы в рот...

Но на том не кончило. Пришли, принесли, повалили, как валуха, ноги дерут на развод, а между ног две руки, ай, думаю, что сейчас может такое произойти, так, думаю и до беды не крюк, куда что свелось, куда девалось, провалилось всё, запропастилось, заехало, замоталось, и Митрей привиделся вдруг, и падчерица, что забывать отлегло, и Марья тогда, что в трубу дудела, -помнишь Марью? - да потом упала в пробой, ай, думаю, чтоб подожгло б, загорелось б, заполыхалось, зашлось, ну, думаю, только до пожару сейчас, выбег б на ветер смотреть, а ничего. И всё-то это мне Савелий принёс.

Взыграло у меня на душе бросить всё и бежать хоть в лес. В лесу грибы-ягоды, в лесу хорошо, птички-синички, шундики, шлёмы шастают, и кто только там ни живёт, ежевику берут, мешками носят и продают, и бабу своё вспомнить, так и то не грех, есть что вспомнить. Какая баба - ноги мыла прежде чем лечь, никогда с грязными ногами не ляжет, всё чтоб чисто у неё, всё чтобы на мази, жалюзи там и всякие кружева! И куда подевалось? Не уберегли, уходили. Да с такими бабами надо, чтоб глаз, чтоб ничего у них, чтоб ни порох. А она у меня тяжела была, а там глядишь и родит, и что? Что делать-то, как родит и как кормить некому? Потаскались мы по тем вередам по этим, то к тому, то к другому, брать берут, а как есть ничего не делают, так оставляют, живи... А как тут живи, когда хоть чем хошь покати, хоть головой об песок, хоть об что, как есть нет ничего, пусто, голо, в брюхе только ветер один гон’ит и хошь вой? Я ей тогда говорю, ты бы, мол, вот. “А что?”- она мне говорит, - “я как есть ничего, я так только”- и как есть ничего не поймает на дух. Я ей опять говорю, ты бы, мол, вот. А она своё. “Степан”,- говорит, - “приходил, крупу брал, так я дала”. “Опять”.- говорю, - “дала? А нам”,- говорю, - “чего клевать?” “А там”,- говорит, - “ещё есь”. Я тут не утерпел - и хвать. Да, с такими бабами, скажу, надо, чтоб ничего, таких надо на полку ставить и пыль обдувать. А то что вот теперь? Сестра мне ж тогда ещё говорит, ты се, грит, не по се сосну клонишь, те, грит, чё б попроще да подрянней, а ты вон се какую косулю ссаднил, кабы б не уходнил, грит, под не час дубвом. Руки у тя, грит, вон, де, каки, ровно ослоп. Я ей за косу да за порог, те неча, грю, на мне клепать, у тя у самой вон Митрей горазд огурцы таскать, пузо вон, де, как отростил, а ты всё ходишь тут свом помелом метёшь. Запнулась с того. С Митрея. С того ни ногой, только так таки когда прибредёт никогда, и то всё час улучит, чтоб не под руку, так-то вроде как мимо. Мимо шла тож и как Савелий тяг чемодан, то увидала враз и бёгом к себе на двор, тростит оттудова на всю Ивановую не за хворь каку, по всёму сёлу разнесла, развела бобы про той чемодан. Но чтоб почесался хто, ни за что, то не блох ловить, схлопотать можно.

Микита, правда, пришкандыбал, стук в дверь - и в хвортку. “Я”,- говорит, - “к тебе, чтоб сказать, что всё знает про твой чемодан, так ты”,- говорит,- “мне дай за то, а не то”,- говорит, - “кто ещё зазнает, кому не след, не я первой, не я крайношный у нас на сёле”. “Дай”,- говорит и вся тут.

А давно ли Микита тот со мной в одноём рву лежал, как чёсом мы с ним от ищейки мелись? Если и помню чего, так Микита не холуй был, хребёт задарма не гнул, не давал себе на верх лезть, но как товарищ был крепкий мужик, грудью меня отслонил поперёк в одноразь, как на меня шли, мы с ним тогда домой и придирались, лес густой был, чаща и никого вскруг. Потянули его тогда слегка, я над ним мотылём помахал, всё на дух приводил, а те ушли, мах на мах и вышло.

Незачем был мне в это гобино влезать. Я б не вытяг. Они пришли, ушли, а я сам на сам с этим слупом.

Макар телят пригон`ит, поставит в стаю и лепится с краю жрать. Это я помню. Матуня его не отганивала, садивала и ложку в зоб. Не было тогда ничего, кашу мяли. Отец был самый большой, лоб в притолоку, глаза навыкати, хватит пестью в доску - в щепу, матуня дрожит при ём, когда стих на того найдёт: так отделает по лицу, что как харя на взгляд. Митрей отца не любил, хотя к сестре и сбегал. У них с Макаром пря через неё была, хотя Макар в батраках сидел.

Помню, туча зашла за дуб, зацепилась, стала, ни туда ни сюда, стоит, и не сыплет, и не идёт. Палками махали на дождь, баб били, чтоб, может, прольёт. Не пролило, прошло, утром пришли - нету. Дуб стоит себе как стоял, только жёлтый весь, почернел книзу, а вокруг него зайцы, зайцы всё, скачут, прыгают чехардой, что бы оно значило? Старый один тут стоял, сказал в ухо-то - то, говорит, бог осерчал, грачёвник. Бабы голосить было зачали, угомонили их, нечего, мол, осерчал - осерчал, и нечего, не разжалобливать теперь. Маку раньше, говорили, по семи годов бог той не давывал, и ничего, и голоду не был`о, и ещё - мол, посеяно мачку на точк`у, так накласти батьк`у за дочк`у. Это я помню, но вот зачем там иней, который упал? Какая тут связь? Нарушаются связи.

Сейчас не то чтобы и раньше как, а не то. Как же бы мне когда Савелий так себе сам ко мне приходил? Да я б его лыком да в шею. А теперь - вот.

И говорили ещё, чортыбох придёт, тяглый такой весь в поту, и сядет, дохнёт на весь свет и всё снюхом пойдёт и усн`уется и зад`охнет, как если бы не было всё, перестанет быть, и бабы детей ещё народят, но то уже будут не те всё, не люди как, а убёглые, что ли, какие.

Тяжко от этих дум, нехорошо. Как бы это повернуть так, чтоб всё было и чтоб с огненными глазами чудище и змейным хвостом не клохтало б под оконьем николи заместь моей летось полеглой суки? Утром, как продерусь после сна, выду на двор, растрепаюсь, расхрястаюсь, нечёсан, не мыт, расхряпаю приходившее - и приходили не те, и что приходят, не знают зачем, натоптают только, нахапают и прочь со всем, что под руку не попадл`о им, под пахом, что чего где ни росло, там подёргано, понахватано, напаганено. Как бы то не твоима усты! Вскую мятешеся и запустения напущаешь на ны, ты, иудо маковейско! Выду на двор - голый столп стоит, на ём сук како глаз вопиющего пучится, не по себе мне, не по себе, по мне канальи проехали, порвали тело живьём на клочьи, порыли острожием, голова помоталась как куль, как шмоток, как каган, и скатилась вздоль, били по ей тонкою длинною вербной ногой. Макар стоял тогда в чертополохах, не зря всыпали ему под самую глуздку, срам был выстать из-за кустов, весь издран был, ископан тож сапогам, в ободьи кутым, погладили тогда же и живота его, Митрей вздул будыльём как след, неча, мол, чтоб не на своё мочало сажать на вервию волдырь у столба, двое-трое крепких держали сынков тогда, ссучьих детков, один прочней одного, чтоб потом не пришед в себе, а и пришед, чтоб не сразу опамятел. Митрей тогда уж себя не пожалел за чужое добро, драл что мог, даром что мал, дубить только дай, я ему не раз вспоминал потом тех огурцов, у него их большой запас! “Не сковырь, не сковырь, - вишь, как вылезло петухов, красных, маковых, не время ещё, не пришед их час, не спущай коня в пастбище”,- выражался дед. Он совсем оскоруз и скользил на земле, хоть подставляй ребро ему под затылку. А я, я сидел себе в лопуху и смотрел на мир яйцом, не снесённым ещё кудашкой. Хорошо мне было тогда, не чета сейчас, под столом, в обтрепах.

Вылепился Хилой, наконец (они так говорят про себя), на круговзоре. Я на него вытрюхался и осухман`ел (не помню, что созначает, но оно всегда со мной так). Хилой мне принёс прокат, красный как апельсин, я его выел и немного окумкался. Съёршился он подо мной, у самых моих колгот, хнырит и вякает из сопелки. Не разберу я чё, завсегда нутром коем-то чую, о чём они тарамтят, я ему говорю, ты, говорю, Хилой, не моги со мной так, я ведь тёмный совсем, тьма етитетская, ты со мной не по-стрёмному говори, говори как со смолочью, я поньму, а так я ну ни взуй ногой, ну ни тямлю, как говорят, а ведь хочется поимать, как кидаешь?

И Хилой нач`ал. Про потомп, про нисход, про всякое про такое, чего и Моишсей не видал, как бегали, как их хапили, как тусуются, как ловлят кайф, а как словят, выпустят, с автобусом привезут и напустят, напустят в дымину совсем. Мне с началу коловороть в мозгах, а потом проясняется и кумеркаю. Я его прошу ещё чего насказать, начинаю плыть, светло на душе, купавки поют, мавки мают, полудницы прыгают, в глазах хорошо, я его руками тяну, как за хворостину хватясь, может, спасет от себя самого, от всех, от марева, от маеты, от мерзи, но он сидит себе и качается на ноге, на одной всего, длинной, тонкой, и голова, красная, как петух, кукарекает на верху, и ничего нету на нём, ну как есть ничего, какой он бох, бох должон быть крастной весь, в мареве и по золоту, а от него лучи, бегут во все стороны и за глаза всех хватают, и глазам всем больно, и не сбежать никуда, только мельтешить, трепыхаться и прыгать в этих паучьих лапах. Сеть накинет свою и сидит и смотрит на тебя из-за доски, а ты не шелохнешься, нету тебя совсем, стушевали, замазали, замуркали, затесали. Весь ты из себя ну как есть ничто. Это бох. А то, что сидит передо мной, тучегонитель и пьяница, глаза налил, красные, пухлые, тёмные, круги под глазами, и момонит себе не поди чего, сам не знай. Вот бы того бога-то, другого того, вот бы того ему в ноги бух.

Я говорю ему, чем глазырить да напускать всякую сумоту да нежить, расскажи мне лучше как есть - есть ли любовь в тебе, например, говорю. “А х кому любовь?” “Как, х кому? Ко всему! Ко всему на сём и на том!” “А нету.” “А-а”,- говорю, - “вот ты какой ты бох! Нету в тебе любви ни х кому, так и не приходь, и не печкай меня, не знаютебе на дух.” “Я”,- говорит, - “не х тебе прихожу и не от тебе уйду, не х тебе, а к всему, что здесь нарисовано”. “Как это”,- говорю, - “нарисовано?” “А вот так”,- говорит, - “всё, что мне належит, то моё и есть”. И застыг на сём. “А своё я не упущу ни под коим видом. Вот так!” Я говорю: “Мне тяжело с тобой, ча вот приходишь ко мне, ча вот просишься, я никак не пойму, не втешусь никак, ну а ча?” “Вон”,- говорит, - “вишь, лежит?” “Вижу”,- говорю, - “чемодан”. “Так вот не трожь!” “И что?” “И ничего больше. Это всё”,- говорит, - “на сем конец.” “Ты мне своёй чепухой надоел”,- говорит, - “напоскудел, я”,- говорит, - “тебя на дым не пущу, сейчас”,- и икнёт. Мне тяжко, мне невмоготу стало, я ему траплюсь что объяснить, но вижу, не мекает, не хочет побрать никак, туго ему, в голове не гребёт. Я натуживаюсь, натягиваюсь и - хрясь его промеж глаз, он вроде как хрусть, но ничего, омигался, им ничего не становится, они словно те кошеня, глаза мигают у их в темноте и л`учатся красным огнём, пепельники, про них говорят, а дышут как все.

Я наведал, что Савелий ко мне не придёт, и корыстился чемодан той скрасть. Не дали. Помешали огнём. За руки отскребли, ещё клёпнули по ушам, поласкали, как они говорят. Память по них осталась, ухи светятся теперь как самовар в ночи, светятся и горят. Лежу, фонарю, как они это там называют по-своему, весело мне нутром переживать, что жаль. Пламень в глазах прошёл, проклюнулся с малость и дух восстал. Пришли, сели, не спрашиваясь, у себя им, не у себя, всё одно, повсегда им тут дом, я же им только что подгруздники не сушу, а так всё на блюдице и завсегда готово, ревнитель ты наш, говорят, без тебя б пропасть. Споют себе песню. А то не споют, то так посидят, скуменеют.

30 августа Митрей, тот, что справа жил, не жил за моей сестрой, никак не жил, прогнала его, иди отсюда, мол, потому Макар, а тебе тут делать чего? Митрей загомонил после того совсем, замомонил, дым из глаз у его пошёл и прибрали вскорости. Матуня выла вслед, Макар ей совсем был да ни к чему, не пристал ей Макар, а отец, тот ходил гоголом, и не таких опроваживали, дескать, мол, так было б с чего, а то что ж? Тётка зайдёт на двор, тётку вон сейчас, той чтоб и духу не было, чтоб и не поминать при ней. У Митрея того самовар был хорош, где он, той самовар? Снесли, ночью снесли как есть в двох. “Мужики”,- говорят, - “чё эт вы упустили? То бандюги ведь что ни есть.” Где их там разберёшь, что они есть, бандюги, а мож, и другой хто посолоней? Похватали их было, подёргали оболоки-то, а под оболоками-то кобура да наган. Самовара нет, сундукистоят проволоками поскручены с печатьми сверх, не ломать же их стать. Пошвыряли всё с того да разбеглись. По кустам кое-как, тяжело было, в одышку, по ноги чего-то гребётся всё, машется, хлёстает за сертуки, за полы, тормошится в глаза, лупится, ни туда тебе, ни сюда, болото, кочки, калужи, завалины и такая мокредь, такая брязга, что не бежать, только плакать, мельтешит, кидается, горбылём грозит, хрястает и скулит, огурцом будто тобой закусывает. Такая пропасть в нутрях, такая тоща, будь то ка б бигудю наматывают и жмут впоперёк, прищёпывают и жмут, до самого что ти есть сок`у, чавкают под ногой, словно не я бежишь, а другой по тебе ли кто, тебе сапогом нащупывают, медленно так, с оттяг`ом, чтоб что прочувствываешь, не запамятел.

Матуня выла вслед, а гомонили, Макар приходил накласть. “Я”,- говорит, - “с вчера всех надсаднил, я”,- говорит, - “племя ваше всех закушу, как завижу, так закушу, гребтит”,- и рукавищами машет и полохтит, как демон какой, полымем пыхтает, и ведь девствительно был не унять, подгребётся под него всякая плешь, подкорытится и пойдёт, дым столбом скоромыслом, с подворотни только знай бечь, с плетня на плетень перекувыркивает, пересмактывает, погромыхивает - тростит, “запалю”,- кричит, и запалит. Ему ведь что, ему хошь дотла сгори всё, нету у него ничего. Сестра сама радошна, что того, что спаскужено, выдет брюхом вперёд и хоть ей что. Мне ж, если вспомнить, так на душе изворот такой, что хошь вой, что хошь живый загний, на душе шкрябн`о, грузь на душе, а ей хоть и что, радовается, что лунатиков некромантиков вон сколь чёрт навёз, и корысти-то в них, что один другого подначивают, один на другого клёпают, один другому досадят, один под другого ладятся да подгаживают один одному, мне же их ни топить, ни крестить, а ей? Ей бы всё зубыскалить, Макар, мол, телят угнал, не воротит теперь, ей, не воротит, гляди, матуня, наживёшь ещё не одно лихо, свой придёт - и своему накладёт в стегно, я теперь злая до чужого добра, я теперь, если что, всё спопалю, а что не спалю, то зубами съем, вон, гляди у меня каки, один в одного - и тычет перстами в своих отродий, а те глаза лупят и ничего себе не втемяшат, одно знай себе по дворам таскать, что бог не даст, набьют зобы, и довольны, не надо им ничего. “Я ж вас, таких”,- скидаю с себя ремень, порты мне летят, и за ним, за этим пакостным поколеном иуды, а оно шасть туда-сюда, и нет никого, не ищи. Стою без портов, ослупев, душа мне болит, нету от них никакого спасу, никакого что ни есть на них мордогону, сбечь так просто и не дать сказать ничего, да я бы таких как есть ещё б в себе удушил, чем на свет пущать, тёсала вон повыскоблят из прутьёв, ходят мак`и сбивать, наряджаются чёрт его знат во что, в перь`ях не в перь`ях, в чём только вожжой стегать в саму пору, скачут, прыгают, не разберу я где кто.

Мне Хилой совсем не хорош стал, я его головой заложил за кровать, пущай полежит, оклемается, там ему дух знаком. А ему самому тем часом вот что скажу, ты, скажу ему, Хилой, совсем даже негож человек, как есть негож, непутящ, сор ты есть, подзаборный ты сор, надует тебя, ненесёт, насеет, вырастит и сожжёт, сам ты ничто, в тебе ничего, никакого движения, всё вокруг тебя и туман и дурман, и сам ты как шалапут, сверху не видно, а внутри погремок, срам один, при тебе все только тычутся, смокчутся, топчутся как мошк`а, а ты и руками не разведёшь, что ты мне тут наговорил, как по поездам шманать, как закладывать за ковёр, а кому с того хорошо? Вот что ему скажу, тяжело скажу, с дыхом скажу, потому как во мне много дыху того насошлось, ты, скажу, Хилой, дрянь человек, при тебе и трава не растёт, всё только дым один, прах, пыль, пепел, зола, закручивается, раскручивается, соберётся, погомонит, а о чём? Вон был один, утоп за триста рублей, а кому хорошо, что утоп? Думаешь, мне хорошо? Нет, мне нехорошо, крепко нехорошо, был-жил, коптил, на что надеял, а на что теперь, понадеять на что, что был другой, дык утоп? Мне тоска с того, мне крепко тоска, мне ночой глаза не моги смыкать, потому смыкать - не раскрыть, а раскрыть, так чё увидать, увидать-то чего? красноту да опухлость одну, одному - шары, а мне не шары, не учил я шары, мне похуже что, такое, что и сказать не языком да не в ухо, ты мне, Хилой, вот что скажи, на кой ляд ты под меня подмухортился, как Савелий мне чемодан принёс, так и можно стал`о, так и весь пришёл, так и сел, и все те с тобой, и на кровать уж не взлечь, и в сортир не взойти, и по полу не прошагнуть, потому те топорщатся, ёрзаются, их не задень, не плюнь, торчат, вишь те, а ты что хошь выкомаривай, хошь по наволочью катайся, кошь в подземлю уйди, не мятись, не петюкай и за пень головой не тронь, то как вскачет той пень, такожде и не отшарахаешься, не отхрястаешь, не отплюёшь, мне, Хилой, тяжь с души приять всё одно, что камень, я, Хилой, всякую рвань да голыдь видал, и такую, что не приведи середи ночи узнать, да только куда ей, той рвани да босоте, до твоей, ты, Хилой, мне лучше скажи, долго ль ещё терпеть? я давай лучше соберусь да скину кам`ень с души, ты лежи только что не подвигивайся, я те как-нибудь топором лучше хрустну, дай только затыло понять, вон затыло-то во тёме мечется ровно мышь, во ка я его поглажу сейчас, не даёт, уйдёт, пальцы-то скользут по скользоте-то, сальные волоса, немытые, кто только не смоктал, и коё только не касалось волосьёв-то тех, ты, Хилой ровно андел какой, всяк ко тебе приложится, кто ухом, кто брюхом, а кто обухом по бороде, я тебе, Хилой такую постелю сложу, ввек будешь кумынеть, шмону по городам наведёшь, может, ещё кто какой обыщется, что не жнут, не пашут, а хлеб жуют, ща, погоди, Хилой, приложусь, только место найду, я те вот чё скажу, мне своя жись не в жись, я твоя - так что? протенькал я, прокукал свою, тебе не дам, ты жестянка не человек, сосуд гнилой, решето с дыркой, в тебе, если и плють, так и то не сдержится, ты-ко вот посмотри на себя, на свою хрю, куда с такой хрёй-то ходят? твои придут, тебе первые накладут, скидывай, скажут, штаны, они теперича наши, они те не в гож ни на что, ты как есть рисованная модель, во какой будет разговор с тобой! Так-то, Хилой, кого породил, от того и уб`иешься, где наклал, там и сковырнешься и загремтишь, я, чтоб без долгих слов, сейчас тебе говорю, давай я тебе поглажу.

Я, мне ж совестно было стращать, всё ж таки человек, хоть и хилой, я ему долго рассказывал, зачем считаю, что так оно лучше, я ему даже резон приводил, один и второй резон, он всё не в толк, гляжу, я и наседать зачал, дай, говорю, по первам приберу только, но ты уйди, забирай рухляд`и и иди, только не могу я так заместо пса себе ощущать, мне да ж когда прибрали круто и пострижение вышло, дак я ж никак себе не ощущал, совсем ника, в пустоту прибрали, те, кто ходил, кто нарезывал в тарантасах, кто себе мыслил чего, кто спал, а я ну совсем себе ничего, арбалеты и мимолеты мне эти ну совсем было ни к чему, люд там такой тужой, мне тужих не надо, мне их ровно и не было никого, мне и своих во как посюду, по уши их, а тужие - дак пусть себе ходют, ездют-ползают, мне на их наплевать, мне и не надо того тужого их ничего, дурноту их, там их куда пошлют, так давай их потом оттуду и выковыривать, они там себе нагромозжут, напридумают, а ты их кашу лаптём хлеби, дурь ту, тюжих каш-то по всю жисть всех их не перехлебишь, так вот я, Хилой, и там был хошь что, хошь ништо, хоша и таракан да вошь, а ты из меня и што сделал, я на себя и смотреть теперь не хочу, ну совсем говкун, морда отылая, одулая, отудлая, отудловатая, распухла и врозь пошла, где щека, где что, не прогребёшь, ты вот, Хилой, тебе хорошо не евши, а я, дак что, чижёлый от меня дух, преть такая, ка бы я был смердюк и животное никакое, а ты, не могу смотреть, ты весь тощой, нога одна, ты глянь, а дальше-то, что мы за люди, отчего мы взялись-та, от чьих мощей, стыд даже незачем прикрывать, нет стыда, всё припохаблено до мозгу костей и в костях мозгу нет, айе мне, на кого кивать, с кем царапатись, ты, Хилой, молчишь, хорошо тебе, а мне-то, когда мозги не до остатку притрушены, говорят, бандюги мар`акуют, да ниоткуда они взялись и всегда были, не пойму никак, ото чего так всё погаже да погаже мне, камень с души не воротит, кости топорщатся, голова вроде как есть и как нету, как не моя голова, ходенем не так ходит, груши кровавятся перед глазами, капли налитые, а в них мальчики прыгают, всё глаза пялят и тыкают пальцами - ты, говорят, ты, говорят, ты, а что я мог, когда всё было такое вокруг, когда и не продохнуть было и пахло не тем и один только борщ, придут застрелют, опять уйдут, назаватра опять придут и так долго-долго, что и застыло всё, что мне теперь грушу под нос, что мне той грушей, во мне всё одни мертвецы сидят и коловорот всё такой, как в вор`онок, я шапку готов вместе с головой, чтобы дырку открыть, чтоб хоть горлом шло, не идёт оно, глух сидит, закон`опчен, кого-ле вспомню, всяк на свой пляс, Митрей ли, матуня, а то ещё Мыша, тихой такой, мы его звали так, Мыша-пошкребок, придёт и ничего не говорит, а потом уходит, думали на него, хотели укнуть, а он не то, не так себе щелкопёр, а от своих отбился, а к другим не пристал, так себе, ни там и ни здесь и нигде был. Я тебе чего говорю, ты спишь, что ли, ты за гуню затнись и шитни шумаркай, я такого те наговорю, чего негде взять, ты вон по своим дюнам нашлёпал по пескам тюков натаскал, на каждом пристанке от Бухары тебя всякий шумахер знает, я того, чего я тебе наговорю, не шаркал, в барханах, слышь, не то гомонят, там только лошадями гарцуют да махаются тесаки, так и то не те, не такие, как ты, у них шапки куньи, слышь, как мешки, сплошь каракуль, головы не видать, пустыни не головы и в глазах Аврал, тот, что спёкся, так что ты мне не говори, кто жизнь видал, я такого сам тебе наговорю, чего нигде тебе не снесут. Мыша вон, пошматок, и повыше был, а туда ж в кутель. Спился, думаешь, с катушок, а нет, придёт и сидит и зенки пялит, пряжит их до того, что страшн`о смотреть, оттого страшн`о, что вылупывает, аж красно пойдёт, думаешь, у него это так от любви ли, что ль, а нет, того, что задумывает, записывает на коробку, и то не то, больной ли, что ль, и как посидит, так согреется и прёт из него, и то не вся только правда, а у него тоска, вот как бы из меня, например, память отшибла, стужится приподнять и никак, не поднимается у него. Тяжелосмотреть. Ну ты, за капустой, ты слушай, как поднимется, так не может, вспомнит чего, полегшает у него, отпадёт, а не поднималось ни враз, я уж ему говорил, Мыша, а говорю, не тужись, что тебе, тужесть, ведь она только притыривает, чем дольше её зовёшь, ты охлынь, сыдь се спокойно так, ка бы ничего, вот каб ничего не имел, понимашь, а он на мне смотрит и вроде как всё поимёт, а сам ни в гугу ни в лугу ни в мельню, я ему опеть горожу, Мыша, ты, горожу, охолонь, опорстывай, ширкни се п`од нос, ка бы не было ничего и пол`егшает, ни в жисть, городит, не пол`егшает, не схом`аешь ты, шево я сбах`орю, выпорстывайся, дескать, мол, сам с своей шмурди, а я, мол, дескать, дозволь мне сидеть само так и своё туж`ить, лянь, вон, мол, как хорошо, жисть какая всё, только что ж это зачинается, там вон, мол, и пойдёт, и пойдёт, и будет ещё голубже, ещё убоже, ты, говорит, не клепли никакво, нешево, говорит, на добро клепать да приклёпываться, что не гораздишь, мол, как и что, я тебя закладать не ходок, но наперёд скажу, ты меня не замай, я не подслухивал нишево и ты мене нишево не тямал, а я тебя не холонил, ай, Мыша, говорю, да чево ж ты такой, тут я всё уломил, чего он да как такой, каким воз`ом его переехано, да шево молшит и шево шамшит, я, Мыша, говорю, тебе подсердоблю, ты, Мыша, говорю, мож будь спок, я никому ни на коем духу и ни под коим-то матом не звякну, где у тебя и што болит, я и сестре закажу пришевёртывать, и всем хто ни есть в этой химре, слушайте, Мыша таков человек, таков хворой, его таким сделали, он в том не виноват, нечего об том по-пустому трепать. Мыша встал тогда и ушёл, мемекая, что придёт ещё и что не забыл он, чего да как и что мне с ним кость в кость, лоб в лоб, голова к голове на одном шляху лягать. Мне страшно стал`о, не по себе стал`о, Мыша злой. чего ни дать удумал что, совершит. Я тебе, Хилой, говорю, ты головой не верти, минамит у тебя в головах, над ём тяжело дышать, так вот. Мыша потом приходил, а меня не уперхал, слетышок голубок далёко летал и что ты есть против Мыши? Я, когда тебя буду ховать-хоронить, Мышу вспомню, как он се выкомаривал, как зятки брал, что никому на духу ни при ком ни при коем месте, и в деле так, Мыша зол был человек, упетый, перееханный, что ты против него, в него садовыми граблями мётывали, патокой пехтали, грибы скребли, ни что же не проминул, а ты, тобой только забор подбирать, огородную плетню, банку на голову наместо горшка, и то будет много, что ты мне, я вот сейчас возьму чемодан, подыну и с тобою враз, как ты лежишь на ём, вкину, а он лежит, не вшевёлывается, не вмётывает, не писнет, хоть бы глас подал, подойду упрямо, садну под дых, не вшевёлывается, дай, думаю, ещё садну, и ещё, не вшевёлывается, что ж эта, думаю, окунел?

Вошли-пришли, вкинули мне, тяжело было, ох, тяжело, не сносить бесстудни, я ж у них чемодан не окрал, я ж им хату да стол, а мне ж за моё же добро да в глаза, плюнуть не плюнули, а растрясли. Семаха, где взялся ты, мне нос принёс, тяжёлый как дыню нос, не ступить не переступить, положил впоперёк, я с утра не ем, в голове скоблит, дрейфлит. Семаха, ты добрый, зачем мне дыня, ты расскажи лучше что-нибудь повеселей, может, растормошишь, я сплю. Пузатый чего принёс, гляди, кашу в коптелке, пусть сам ест ту свою кашу, мне противно всё, у меня одышло на эту жисть и всё капусты перед глазами и кислые щи. Ты скоблил, Семаха, гнилую капусщу тупым ножом, тебе не слыхать самому, Семаха, то на духу, а мне очень то даже чуть - как смертью нахлымнет, такой даже дух. Разложимся мы тут с тобой, також пахнёт кому, кто придёт подышать над нами, так засвербнёт ему, замуз`ит, так в носу тхнёт, так зароет в нутрях у его с той капусты, витающей духом вкруг. Мне, Семаха, совсем даже от того не до слёз, я нанюхал, а, нанюхавши, входишь в обык, обыкуешь и уже не гребтишь, где капусщей, где не капусщей. Смерть, говорят, мочой тхнёт, мочёным яблоком или там чём. Неправда, Семаха, наслухуешься - вялый дух, мяклый, кваслый, квёклый, капусща, она завсегда мялит, брюкнет, видал, то во была толстая как сковорода, тёлая, лупая, а то и вдруг жмак и нетути, один только счёрный шмёл, ка бы нагажено. Тако и мы с тобой, капусща то я, а ты то дыня, ты, как помрёшь, жёлтый, репый станешь, сечк`ой, и живот вон у тебя с белым пупоном, а с меня чего, я на щах взрос, голова кочан, ухи врозь наставлены как листы, ты незабижайся, одначе, Семён, если я чего и сказал, я ить не зобидеть тебе говорю, я так, в сердях разве что только, шебенит у меня нутро, пузыри идут, дух наружу вон, сейчас только рот раскрою - и понесёт, не мятись, Семён, не суетуй, не тхнёт те, так, знать, не час, потрубишь ещё в свою дудь, а мне, знать, каюх пришёл, нету сил как шибёт, хоть куды метись, от её, говорят, не умятуешься, она с тобой завсегда, её, Семаха, не стратишь, вона я однова шибанул, чемодан упёк, и что, ему хотя что, а мне вот, вишь, эх, Семён, не мозгуй, мудрее себя не станешь, тут всё лёгкость да дёшево, вот тебе право, вот тебе и лево тут, а посредине гвоздь, гвоздём тем сам себе и вопнёшь, никому другому, что б с другим не исделал, всё одно того не утворишь, что с собой, жизнь такая, Семён, материно тебе моё слово, так что махай ко мне, Семён, всё одно помирать, ты как помер, помню, так тая тоска, тая выть, помнишь, Семён, за оградой сбросили тебя, больше не понесли, ты ещё бродил по ночам, мы кол тебе впоперёк живота вставили, тово, с пупоном, а ты говорил, что нету смерти и дынь нет, а витал сам как дух, я ж видал тебе над бугром и до Клавки ты приходил и выл ей в трубе, эх, и беспамятный ты ведь, Семён, силов нет, чего ишо ты корячешься там под углом, ровно не видать тебя, хорошо видать, я тебя перстом могу доступить, вот загну крюком, вытягну и царап крюком, ты зенки-то не лупи, буркалы-то свои, я те, Семён, не дамся себя стращать, зубом цыкать я сам могу, вона, гляди, сейчас цыкну, а иди сюда, Семён, посади у меня, посади, какой ты малой, Семён, совсем сгнилый, чего ж ты усохлый такой, или нехорошо там тебе, нехорошо, курощап, я ж тебе могу каши с капустой пристать, станешь кашу с капустой? я тебе много чего могу, вон у меня тут лежит, хоронится тут чего, вот гляди, чемодан без руки, ща откроем, откроем ща, там чего-то такое, жухлое чего-то, Семён, видать не съестное, мож, будешь так пожевать всухломять, ка бы в трущопах там у себя не такое едал, видать, ну, давай, Семён, приткнись,

подвигнись, ты руками-то разгребтись, приметься и мырни туда целиком, там те хватит, дух там такой, Семён, ка бы соломой ти чем ещё попритрухано, ты мне шмыргни, чё-де там? я помятливый, ну, чё? чё молчишь, Семён, да буркни-де чё, ти ли ящиком тебе загвоздило, ти ли ещё чего? ну приходили, пёс их ведат каки, ну дык что ж, дык ничего им и скласть нельзя? ты, как пришёд, дык я с-под тебя слова доброго не слыхал, на мене шипишь, зубом цыкать, а я тут один живу, как есть сам один, мне н`е для чего таких меков слыхать, я вотще вся одна тоска, одна правда, бьюсь не могу, кому ни сказать, кто возьмёт, кому ни на вру, не по нраву то, те-то приходят, им тща сказать, им ба намухолить да накуклить, в загорб се накласть да в дрых, в лёжку, мерекается им там чего, перед глазами им бьёт, мары да грабли, а мне с ими себя ровнять, я ни видать ни слыхать во всю жизнь неспособь, чего у их там, не обученный я, знашь, что ничё-то не знаю, Семён, ну как есть ничё, чё достиг, всё душой, голова не ясна, голова как горбыль, бухнет, грубнет, а не родит от тоски, а ты шасть себе там, Семён, и ни в гугу с осуд`ом, меня незачем студить, Семён, я остужён, как ни тебе, ни матери твоей, ни дедку, ни как всем вашим, хоть и выветрило их там на кумане, чево, может, мне и не дадено было познать, а всё ж скопом не так тяжко, как тут вот сам на сам с этим чёрным безрукимчумайлом, мне ящик тот не по наследи доставился, принесли мне его, сбросили, не сказали что, лобанули даж, как девёдывался да наслухивался, вымакаривался, чтоб нутрь его побрать, нетути правды, нету в ём ничево, жухлость одна, а страдай за него, квёлость, хуже соломы и тхнёт на дух, но не смертью тхнёт, махирью, мне эта махирь впоперёк живота кол`ом, я б ю на том и на сём свету не то чтоб колом или пехтерью, екиткой послал б по шерсти, а ты б, ты б послал б, ты б со скопом? стоять по коленах в воде, по голенищах в гуди, то йдёт, а послать по шерсти? Пошевелывай там, не могу тебя долго держать, придут законоблят, на вот те, Семён, а послать по шерсти? я те чево получче припас, выпихивайся оттуд, там дряхва, мерзь, там надыхнёшься, не прогугнёшь, давай ну сюды, я те другого чиво навскажу, порадошней, эта морда, что там сидит, ревнитель, он сеет дух, дух нажити и пустот`и, ты никогда такого там не видал, поглянь, вишь, каковы зубь`я, вишь, нос каковой, длинный, подолистый, по низу п`ахает, шмурдит, где чего, я ему метил в зубь`я, в нос попал, это он мне такой выгон сделал, все углы мне ползал, все скобы, всё обломил, бельма понапущал, ночью видать как днём, я ему, говорю, ты чё тут, говорю, а он бельма топорщит и те ни в тю ни в ню, я ему мызь промеж груздей, а он не навзнак, а только мерзит, мерзит и зубы пырит, я говорю, ты чё, говорю, тута напустил, а он, думаешь, говорит мне нет? ничуть, оболоком долонит и тянет в ме, в месо во мне навпопад. Мне тяжо. Я ему чужь напущать в глаза, только чтоб не занозил, а он,он мне таково за моё же ему добро, что мне и передавать на страх, как три слова, те, что и на духу не моги сказать, како смерть видал, смерть ты видал, Семён, и я ю того, мне с ней теперя не цацкаться, смерть человеку сплошная пусть, а не моги не скажи, потому гн`иет да оставается, не пекается и пехтит, а чем пехтит таким, кто ево разберёт. Скажи, Семён, ведь пехтит, дрянью всекою, шмердяком, а жаль повторить вдругожде, что слыхал, вдругожде ведь прид`ается мреть опеть, что тогда? Хватит, говоришь, одного раз`а, то и есть всея правда, Семён, не с чего и болобонить столь.

31 августа Я се так мекаю, что если кому когда и сдивится что, то не мудруй ни на кого, сам в себе ищи. Гляжу я, Семён, и всё мерекаю, ти ли мог рази и прийть, ти ли рази не у себе, како ж могу я тебе увидать? Нелёгко, Семаха, мне, ох, нелёгко, по утрам вставаю, на дворе перекать да голь, хошь в пруду вопь, никто не агукнется, никому дела нет, позабивались все по углам, не шелохнут, глыздают, дремлют. Тишь такая, Семён, ка бы середь мертвяков, тёрхаешься по-над струпьём, плетьё-сметьё отираешь, пехаешь, хоть бы те што, ни собака ни взговкнет, молкает всё, ка бы в чуму народ передох, перебрало народ, ка бы душу ему кто заплёвал, а бы в кудель наклал, я как котёл пустой, бремчу по кочью ходулью косой, трёпаю по грязе, тёсаюсь, ноги волочут, тащ`ат едва, и дня нет, всё сумерек, выползет, оморочит, и снова к себе за чувал, чай, куда што, Семён, задевалось, а помнишь, не так бывало когда ж, бегали с тобой негды, добро было, обыдняло, и бабы и девки не мялись где-то себе по тёмкам, а тут себе все, стоят в вытяжку, кажная подле себя, и дом у ей не сарай какой, мохом оброс, добрый дом, крепкой, и мужичьё-то не шалыганы каки, что те за бугром если встренут, не приведи Господь, а доброе мужичьё, эх, было бы да прошло, невидаль теперь, разве што на спас взбрякнет кто по-стар`ому, авось, подадут убогому яблочко, яблочком тем закушу, чтоб не помнить, не сухмянеть душой, не мотать впотьмах по подлавочью древлего, встарь письменного, при Пётре Великом ещё, израздца, отколупаю от печи и несу торговать, что дадут. Тем и рад, Семён, мне ли много надо, мне б только чтоб было хрупнуть чем да всхомянуть, Мотрю, тебя, али там ещё какую скотину-скорлупину, животину из прошлого, мне чужого не надоть, мне б чтоб доброё житьё, хоть на том, хоть на сём свету. А у вас там как, хорошо живут, или тож по вся дни праздник, тож всё впусте, ты скажи, Семён, я вспомочь не смогу, но всё ж таки посердоблю. Мне, Семён, такое на днях попречтелось, что приходит ко мне Тимофей, помнишь старосту? приходит и гоношит, никак не понять чего, что тебе, говорю, Тимофей, что не спится тебе, а он мне, знаешь, что говорит, им не верь, придут, обдуют, обзовут кулаком и уйдут, с тебя с живого кожу сдерут, тебе ж ещё в рожу напл`юют, это таки смердяки, м`ахорят, клёпают, л`атаются, а там давай Богу ноги, ты за ними не усидишь, тебе ж что на ту, что на эту сторону, всё одно каюх, я ему, ты что, Тимофей, что у тебя, говорю, за речи, ты теперь не боишься, что ль, то ходил, всё в тишь да в камыш, не моги и слова сказать, а теперь распушился, что ж прилучилось та, а он мне, не скрёбуй, поживёшь с моё, и не то поймёшь, что тебе сегодни сказали, то не знак будет завтра, я те правду говорю, не напраслину, я те опытность свою как на духу поставляю, а ты гребтись, мотай на ум и кумекай, я и кумекал, Сёма, долго кумекал, ведь выходит, он прав, как есть прав, то мне от них, ладыжников, я ведь, Сёма, к тебе хочу, одного не ух`одил, другой не дал сказать, третьи за волоса, дерут и не ёхнут, а в глазах така смердь, так безразница, что оттыхаю, не засну, всё в глазах темно. Холодн`о с ними, Семён, ой, холодн`о. Ли то люди, ли то скотьё, так скотьё ими зря забижать, у их взгляд быват, разве у тех, что на дну морском, что свету не видят дня, где им взять свету-то, рыбы и есть, то ж где плавало, ты мне скажи, где той мути набралось, не йму я их, чудь безглазая, и г`оловы все на один салтык, мне тут провёдывал один болодуй тайну их, так что за тайна, Семён, будь то мают они в каждом, слышь, потенцыю каку-то всемирскую, и в каждом она разлита мало-мало и только если взбудеть себя до последних сил, до невозможностев, то взыграет, взгорит, и взлетишь с ней на верх какой-то горы и оттуда видено будет весь мир и ты сам буде той мир, потому как той мир в тебе, ты сам его породил, он сам в тебе был всегда, а ты, дискать, про то и не ведал, и вообче всё, что ни есть, всё только скажимость, и мир тот и этот придумано зря, дураков учить, нету никого и ничто, и тебя нету, Семён, и меня, всё это призраки привсходящи, зеркала, одно в другом, лепится без порядку, и нету им ни конца тем сплетениям, ни краю, никто не знает, что было, что будет, потому один вякнет скажет одно, другой другое, а у каждого своё на уме и в том зеркале, сколь можно, сколь давается отражать, столь им и шаркай, ты вотпришёл, я на тебя не взглянул, зеркало подставил, а ты смотрись на него, может, чего увидишь. Как тебе, Семён, болобон той, мож удавил, мне дык не по нутру, я всякого, Сёма, наслушивался, всего не перепомянёшь, только той мне гаднее других, он у мне всю фатеру захаркал, я ж теперь и не вступлю нигде, я ж ему и секерой примеривался, так отволокли ж, у них, как в раж войдут, так такая шишига, где тебе, Сёма, помнишь, мы, Сёма, быка волокли за рога, один перед другим хвастал, кому Маньку любить, так куда нам с тобой вместе взятым, я против них всё одно, что щеня, а про тебя, Сёма, и говорить нечего, ты всегда был как той хилой, он хилой только привкидывается, а подойди, взбукни, так от тебе ничего не останется, дай ему только в форму войти, я, думаешь, тут за здорово живёшь или мне ндравятся эти махори, ни, никуда, метелют больно, сил не щадят, тут бы сдюжить, они и своих мацкают, думаешь так себе, как ты с ними, так тебе от них не доставается? совсем дак даже ничуть, влезешь - к пеклу ближе будешь. Что мне делать, Семён, подскажи хоть ты с подземелья, я к вам приду, скоро, Сёма, но пока как мне жить, или сплевать на всё, как они там делают, или махаться с ими с утра до утра, пусть замесют, или схистростью их какой донять, или чем другим ухобить, я мекую, что только, может, всегда так быват, отец говорил, а ему его отец, что было всегда какая-то несусветь, что как ни на том, ни на сём свету, полусветь мрака, с неба каплет, а в земь нейдёт, а я вот живу как живу в своём захолупье, не сдв`игаюсь, может, и там везде одна пустельга и всё так, что перепохабь, ты мне скажи, Семён, тебе видать оттель, так я б и не шорхался, всё одно где бдеть, я, Сёма, уже не могу, скоро издохну, давай, Сёма, ко мне пришевёртывайся, вместе будем тлить, с тим болваном, что на чемодан полёг, Савелий изря приходил, сам коим-то ладаном слётал, а мне подкузьмил, чего теперь с тим скарбом-то, чемодану не убыват, а Савелия нет, мне ж, если рассказать всю правду, дак на душе выворот такой, но я всё же расскажу, приходит ко мне с чемоданом Савелий, заехано ему в двох местах, “спрячь”,- говорит, “чего”,- говорю, - “прятать-то, покажи!”, а он не показывает, за задом прячет, я сразу с ходу унюхал, что не к добру, “иди”,- говорю, - “Савелий, откуда пришёл”,- а он не идёт, топчется и стоит, “мне”, - говорит, - “девать его некуда, за мной таки строгости, что некуди мне, я его издесь оставлю”, “что”, - говорю, - “нашёл душу живу, так чтоб в её накласть, так чтоб по всю жисть не отёрхаться? не-ет”, - говорю, - “дурака найдёшь, а я тебе не подарок, не подарок тебе, ты поди, пошастай, по сдружкам, по машкам”, “заграбастали всех”, - говорит, - “заквасили, заневестили, окроме как тебя, некого и вспомянуть”, “я”, - говорю, - “микитки не крал, я”, - говорю, - “тестя не гробил, а что за мной водится, так то со мной, и ты меня эфтим не схоптишь”, “не могу”, - говорит, - “я такого видал, такого снёс, что в весь теперь век не упомнюсь, мне на всё закласть, мне теперь всё выше колена, всё трын-трава, под одно гресть, возьми только чемодан”, - и так заклинал, так пляскал, что камень бы взялся, но я не камень, я ему на порог и дуй, мол, беги отсель, откуда взялся, и чтоб ни ноги, ни чемодана, но пьянь кабацкая, ты ж знаешь, Семён, чем меня можно запрясть, пришёл другой дуреман и ухоптил, вот, и теперь сижу, маракую, что да как, да какова жись на белом свету, философствую да егозаюсь, ты бы хоть что сказал, Семён, оболдуй, тот придёт, тот своё загнёт, пока не оклокнет, долго будет так выводить, но что его, всё одно да одно, нутро у его как с ладонку и дух совсем не ядрён, не выспрен, низок, подл, его в слух приймать, всё одно, что в каше ложками грёбать, мялит одно своё, крохает, а на что глядеть? Я те расскажу, как он мне говорил про птицу, есть там какая-то у их на горах, бородавочник, их всё скудеет, дохнет ли что, не нар`одится их никак, по единому, слышь, родит на двох, ты слыхал такого, Семён, чтоб курицы да по ёдной? а вот, говорит, бывают, так вот бородавочник той летит, свету застит, не видать тебе ничего, шурхает в поднебесью, клёкоту на весь стан, ажно горы ухают, так как его размножать с того, вот продлема, он для того однова полез на гор`у, слышь, Семён, я так думаю, той бородавочник его и склюнул, потому чт`о за бредь? с того дня ещё дурней пришёл, я и не знаю, как теперь с ним, и вообще, Семён, всё такая муть, такая шуга, такая тут несусвятина, так что ты сюда не ходи, Семён, упёрхают, упахтают и живьём снедят, сиди, балабан, сиди себе там, лучше я уж к тебе приду, всё одно помирать раньше-позже, так и будем с тобой вдвоём п`о свету шастать, ты же знаешь меня, Семён, я уж тебе пригождусь, а не то одному как-то всё недосужно, маетно, суета и конючь.
 
 

2 сентября 1988 года С.Х. Шалыган Мойшей