Пётр Червинский

 

О Б М Е Н

 

 

В подворотне было много мух. Мух били дверью, входя и выходя, но количество их не уменьшалось. Дверью прибили однажды и крысу - здоровенного пасюка с обломанными усами и с одним необыкновенно пышным, нафикстуаренным бакенбардом. В подворотне стоял ящик с отбросами, и мухи плодились в нем с невероятной быстротой.

Окна, выходившие во двор, были закопчены, подслеповаты и глядели на свет одним глазом, который косил и, казалось, больше видел то, что внутри, чем снаружи. В каждом висело по занавеске, глухой, насквозь провяленной коричневым, неизвестно откуда идущим светом. В одном, слезящемся, черном, торчал великанский фигус, похожий на баобаб, - раскидистый, разбредающийся по сторонам, цепляющий край жухлого, провисающего с крыш неба.

Окно это не открывалось, не проветривалось; только изредка можно было видеть, если присмотреться, где-нибудь под листом притаившиеся глаза, зеленые от фигуса. Жило там кургузое, растекающейся книзу создание с выцветшими усами и полной грудью. Седоватый клок кокетливо прятался в листьях, когда желтый палец с проржавленным ногтем медленно, как бы нехотя, оттягивал полу тюлевой гардины.

Наверху, на крышах, иглами щерились крученые антенны; каждая, размахивая палкой в тонкой руке, била ею в барабан низкой тучи. Между антеннами, под грохот, бродили давно оглохшие ото всего коты, и физиономии их, ощетиненные усами, словно повторяли истыканную антеннами крышу.

Под крышей гнездились окошки - в них было что-то от средневековых розеток, но вместо цветных стеклышек у каждого оставалось лишь по огрызку грязно-лиловой мути в одном из секторов.

Сточные трубы, кое-где перебитые, сухими старушьими пальцами ощупывали крутые стены и вились дальше, одни - обрываясь у бельэтажа, другие - тяжелым, корявым сапогом утыкаясь в землю.

Подвалы, зияющими пастями смотревшие в свет, были полны прогорклого мрака, перебесившихся крыс и несбывающихся видений.

Кроме двери в подворотне, была еще одна дверь, за выступом стены, в углу. Оглохшая от хлопаний, подслеповатая, она выглядывала порой из своего укрытия металлической ручкой, словно затравленный и давно равнодушный ко всему зверь. В ее подъезде мостились запахи, густые, невыветрившиеся, они ходили по маршам, шурша длинными шлейфами. Сбегавший каждое утро с третьего этажа фокстерьер спешил проскочить мимо, чтобы вихрь несущихся вслед разорванных кринолинов не успевал достичь носа.

Собаки вели оживленную жизнь. Их было много, и все они походили одна на другую, как если бы имели общую родословную.

По утрам двор наполнялся собачьими выродками, многие из которых смахивали на представителей другой породы: короткие, вывихнутые в локтях ножки, морды с вытаращенными глазами, словно их напугали и они так и остались, поросячьи хвосты и оплывшие, вислозадые, с брюхом тушки. Загнутые кверху носы, как лодки, с вздернутой черной мочкой, тыкались то по земле, то

в живот друг другу, то в пах.

Попадались псы и неизвестно чьи, их сразу можно было отличить по виду, - хозяйки, оказывавшиеся тут же, принимались гонять пришельцев. Крик поднимался, гвалт, все это выплескивалось наружу, в подворотне как в трубе гудело, ходил ходуном воздух, тычась в стены, не в состоянии освободиться от колотни. За дверью, в темноте уходящего коридора что-то екало, будто билось грудью о стену. Слышно было, как скрипят старые перекрытия: живущие в этажах подходили к окнам. Через время, когда видно было, что не уймется, выходил дворник.

Казалось, в доме - двор, палисад с засохшей ветлой, четыре этажа, чердачное окно, подвал, дыра колодца, небо - казалось, в этом доме все уже было и ничего произойти не может. Глушь и немота нарушались воем гоняемых кобелей, плодились только мухи да по временам крысы высовывали усталые носы на свет, чтобы совсем не закиснуть в своих подвалах.

Ближе к ночи дом покрывался чернотой и уходил в себя. Он был враг авантюре; живущие ночной жизнью - ворье, несложившиеся личности, подростки, блуждающая публика к нему не заходили. Он не привлекал их, видом ли, нравом, затхлостью. Из черной ямы подворотни шел запах тления, в провале - ни проблеска, ни точки света.

__________

В доме на четвертом этаже жил Мастодонт: в рыжей шерсти, отвисшая губа и голова как горб. В заваленных углах его квартиры, со скрипучим полом, с крапленым потолком от протекавшей крыше, скрывалась деятельность, неведомая дому. Большая комната - комод: ручки, ящики, обивки, полки, свисающие концы крученой бумаги, пришлепанные оцинкованными гвоздями клочья ткани, цель которых - обуздать пышногрудую обоину, закрывшую все, от стеллажей до мраморной доски подоконника и растекающегося у окна цветка на паучьих лапках, с прячущимися в истоках стебля тонкими листками.

Комната вся была какой-то невозможный пыльник, так что, зайдя, тянуло чхать. Свивавшая ветошь, неметеные углы, захватанные бюсты, картины, составленные в кучу доски - все это как музей. Мастодонт, появлявшийся в комнату через тяжелую, до полу, портьеру, входил всегда в домашних туфлях, с затоптанными задниками, на босу ногу. Лицо его высвечивалось в комнате и, казалось, озаряло все углы, даже Праксителев обрубок из папье-маше, завалившийся за письменные стол и торчавший оттуда рояльной ножкой. Белесые полосы света, ползавшие по стене, словно разглаживая сморщенные обои, шуршали нависшими шлейками и затекали за какой-то бордюр, в невообразимое ничто. Тянущиеся листья цветка, становившиеся на свету бледными, вслед за полосой меняли оттенки и походили на ползущую, растекающуюся по земле дафнию.

Когда входил Мастодонт, в комнате становилось душно, и духота, наполняя воздух, била в шкаф, в потолок, в обивку, в голову, зажимала нос липкими ладошками. Мастодонт садился в кресло, оно его проглатывало, оставляя торчащими лишь ноги - одна на другую, в гамашах и домашних туфлях. Если сесть не прямо против провалившегося Мастодонта, а сбоку, то покажется, что голова лежит на столе и Мастодонт плывет, с мокрыми волосами, усы, фыркающий рот, - над поверхностью только сальный ворот.

Через некоторое время появляется Перехверзев, в ту же портьеру, и прыгающей походкой вносит оранжад.

Когда оба они перемещаются по комнате, все колеблемое в ней идет в движение - сталкивается, тыкается, звенит и скачет. Словно недоумевая и ссорясь меж собой.

Перехверзев, проберясь, мотает пыль - с комода на столы, со столов на тумбы. Бледное солнце, если оно проглядывает сквозь маревые, точно заплеванные стекла, оседает с пылью на какую-нибудь грань и обмирает, едва поводя крылами.

Мастодонт из угла наблюдает Перехверзева, его движения по комнате, спину. Достает из кармана табакерку, открывает ее и напудривает костяшку пальца. В густом дыму наплывающего дня зад Перехверзева маячит, приседая, поднимаясь, нет в нем озабоченности, неуверенности или фальши.

Мастодонт потягивается и пьет свой оранжад. Проплывающие из окна сумерки, не задевая, заползают в углы, в складки штор. Забиваясь в ноздри какому-нибудь Праксителю, они морщат его, кривят губы, - Пракситель тужится, чтоб не чихнуть, и так остается сморщась. Мастодонт, допивая оранжад, тоже морщится.

Распахнув окно, Перехверзев вытряхивает вниз совок.

 

Румянова вез автобус. Будто втолкнули внутрь и закрыли дверь. Катящейся белой глыбой, не может остановить он теперь своего движения. В открытое окно сквозит, взбивая прядь и пробегая дальше. Приросши взглядом к стеклу, видит он только свое отражение. Звук уходящих шин бежит следом, врастая в бордюр, в траву, и пропадает в них, оседая пылью. Мелькают дома, заборы, рельсы, подъемный кран.

Перевалив за кучу, автобус мячиком катит вниз.

 

Отяжелевшая за день дверь, разбушевавшись, бухнула, потревоженная толчком. Лилии, спорхнув с этажерки, плюхнулись, расплескались, и пол вокруг пошел потеками, засочился.

В высоком кресле запрокидывается обезьяна - полушарий рта, нависшие, словно выпяченные в поцелуе надбровия, череп в торчащей шерсти, будто плевали на пальцы и скручивали.

- Ничего не выйдет! кхх!

Зубат, грудь как ладья, ноги - тумбы, из махайродусов. Разваливается на кресле еще сильнее и, совсем закинувшись за подголовник, раздается оттуда бульканьем, словно бренчит по расстроенному роялю.

Посаженный на стул. Румянев недоумевал.

Мягко ступающая как кошка дверь постоянно впускает кого-то. Приходят шмыгающие старушки; вкрадчивые, как животные, толстячки, в тяжелых сандалиях, с лысиной и большим ртом. Прибегают девочки, обмахиваясь газеткой. Безуглая комната хлопает махайродусу и подтявкивают занавески в окнах.

Скорченная физиономия африканского божества, выпятив губы, мается в проеме тысячелетним неодобрением, не в силах разразиться поганским своим хохотом.

Румянов долго сидит на стуле. Вечереет. Сбегаются маклеры решать дела. Хлопая бумагами на столе, шумят. Достают большую как чемодан тетрадь, что-то вписывают в нее, вычеркивают, сбивая друг друга и толкая под руку. Махайродус в стороне жует и лучится глазами.

 

Тяжелый как гроздь автобус качнулся назад, вперед и проплыл в прозрачном воздухе, несомый едва различимой в очертаниях оболочкой. Желтой изгородью встали дома напротив. Красным откуда-то сверху потрескивал тротуар. Прошлепал троллейбус разутой шиной, чмокнув по проводам. Улица точно упала - погас свет, вдалеке только маячит тусклый пузырь ресторана. Людей почти нет, идут какие-то блики вдоль стен. Между деревьями прорываются пустоты проездов, втягивающей утробой увлекая в ничто. Наконец сверкнул загорелый лоб монумента. За поворотом стало светлее.

Вспорхнули от угла вытянутые тени и побежали. Застрекотал мотор, и мопед, мелькая фарой, поехал следом.

 

В баре от дыму пыльно. Вначале показалось, что нет огня, потом засерело откуда-то снизу. Сидевшие вдоль стен словно срослись и колышутся огромным кустом. За стойкой мелькает голова, загораживая бутылки. Из тьмы протягивается рука и приглашает сесть.

 

Румянову рассказали кошмар. В бар вошли двое: один - сразу, другой - чуть помявшись и вытерев ноги о половик. Они долго сидели, курили, каждый сам по себе, не смотря и не разговаривая, так, будто порядком надоели друг другу. Потом разом встали и вышли, оставив мелочь на столике. Никто ничего

не подумал дурного, ни у кого не появилось никаких подозрений. Только позже, когда подошли, чтоб за ними убрать, обнаружили прямо на стульях аккуратно отрезанные от головы уши, словно выросшие из сидения или бывшие тут, и потому требовавшие больших усилий себя отодрать. На этом не кончилось. То и дело с тех пор в каком-нибудь месте появляются различные части тела. Один раз даже выросла голова.

 

Сидевший рядом долго пил, дымил через нос и временами пускал кольца.

 

Когда он стоял за трансформаторной будкой, пропуская мопед и бегущих, почувствовал толчок и колотье под лопаткой, - словно включенный вдруг трансформатор задрожал за спиной и впился в бок. Пробежали мимо, шлепая чуть ли не босыми ногами по тротуару и шелохнув листву, низко нависшую над дорожкой.

Потом, когда хотел было уже выйти из своего укрытия, увидел, что бегут обратно. Опять спрятался за трансформатор, на этот раз он действительно загудел.

Бежали медленней, так что успел сосчитать до тридцати, пока скрылись.

Вышел. Побродил немного, прежде чем спуститься к лестнице. Внизу протекала вода и надо было пройти через мостик. Склоненные сверху деревья теперь почти не виднелись; только стояли какой-то купой. Ноги шуршали по гравию, к двери вела небольшая дорожка. Было пусто, никто не стоял у входа, в проеме зарешеченного окна желтел приглушенный свет и раскачивались вытянутые стебли травы.

Чтобы войти, надо было приподнять задвижку. Вниз вела довольно крутая лестница с выбитыми ступенями. Перилами служила повешенная на столбах цепь, скрежещущая при каждом касании.

 

- Всё дела, дела, но я о вас помню...

Сказал и задумался, словно заиграл на барабане едва уловимый марш. Сидящие за столами стали длиннее, тени их раскачивались, так что потолок, неощутимо переходя в стены, словно отмахивался от чего-то, ему надоевшего.

 

...Этим, однако не кончилось. На том самом месте видели ногти. Не зная, что предпринять, их стригли, пытались вырезать. Но напрасно. Приходящие по вечерам наблюдали руки, дергавшие за рукава. Руки прыгали и крутились, делали неприличные жесты и попрошайничали. Одного беднягу даже пытались душить.

Неизвестно, к чему бы все это привело, если бы одному ротозею не пришло в голову полить на них постное масло. Руки скрючились и загнили. Стало совсем невыносимо быть рядом.

 

Стучались в двери. Когда стоял у будки, видел, как проехали мимо, спустились и, пробежав по гравию, лупанули в дверь металлическим стержнем. Потом, поднявшись, забегали по косогору, засветили фарой и все старались выхватить кого-то из темноты. Между домами, за деревьями мелькали их тени, то собираясь, то рассыпаясь на длинных ногах.

Лепились с краю домишки, нахлобучившись в искривленных крышах, в тяжелых шапках фруктовых садов за разбегающимся по склону забором. Слепые фасады надвинувшихся к дороге зданий словно раскачивались - то ближе, то дальше, и верхи их то сдвигались, то раздвигались над головой. Заросший пустырь был весь в ямах и досках. Как гвозди, торчали прутья недавно посаженных деревьев с кружк`ами лысой земли вокруг. Опять забор - пять ощетинившихся крыл и остов машины - пристанище среди луны, пустыря и безлюдья, с квадратом открытого в окно небытия.

Обугленные перила моста, журчание воды, замшевшие медяки камней по дну. Упругие подушки толкающей земли, шлепанье на ветру кривых лапок ив и гравий.

 

В свод потолка, как тени мошек, тычутся струйки дыми. Свет бледнеет. Лица сидящих начинают проступать понемногу.

- Вы знаете, это трудно, но я пытаюсь.

За окнами, в тонущей темноте над полем, видимо, всплыла луна: что-то мелькнуло белым фонарем и, казалось, посеребрило узлы решеток.

Серая, в просветах облаков повисла мгла. Качающийся мостик, дернувшись, поплыл, задетый краем тянувшегося вдоль берега тумана. Кусты царапнули перила и, удаляясь, становились меньше, пока не обращались в неразборчивые сгустки тьмы. Деревья, сгрудившись, словно скрывали что-то в недрах, шелестели успокоительно однообразно, пытаясь отвлечь от своих глубин. Шуршащей кромкой задел овраг. В отрывающейся глуби плыла вода, посеребренной чернью обнажалась почва, ежами разбредались заросли, косматой головой над крышей качались кроны. Медленно, едва заметно закрывалась пасть оврага, уходя на дно.

Стук бегущих ног, по лестнице, по дорожке, по буграм. Мелькание теней. Спотыкающийся треск мотора, то исчезающий, то бьющийся у уха крыльями неосязаемой мошкары.

...Ступени деревенеют под ногами, как спины неожиданно напрягшихся животных и, опускаясь, вздрагивают там внизу. Дверь. Словно двери нет - проем в зияющую темноту, в которой ничего не видно, и только из-под ног откуда-то исходит помертвелый свет. Стопудовой гирей наваливается духота, стена позади смыкается - нет воздуха и, обернувшись, ничего не видать, ни мостика, ни горки, ни оврага. Упершись подбородком в темноту, шагнул в провал, ступени были стерты в ложе.

 

- Ну что ж! Если хотите, буду иметь в виду.

Бармен тер бокалы, над стойкой шаром колыхалась голова.

- Есть один дом на Верхней. Подойдет.

Пущенный из угла рта дым завивается, тускнеет, разворачивается. Раздвоенные языки свисают, не колеблемые в воздухе, только изгибаясь дальше, растекаются в неразличимые молочноватые пространства.

 

Бегущих совсем не стало видно. Листья, всполошившись, подрагивали над дорожкой, ветер, соскользнув с ветвей, мечась между стволов, погнался было, но отстал. Звук исчез, только едва ощущаемая неуспокоенность осталась от того, что здесь бежали. И ничего за тонкой занавесью листьев, тьмы, стволов, если пройти насквозь, а над ничего грозила камнем пасть луна.

Отвисшей челюстью зияет лестница наверх. Сдвинутые скамьи с пнями спин отяжелели. За стойкой бармен, казалось, вот-вот гугукнет как сова, вспорхнет. Тени, устав, летают как зевающие мухи.

____________

К Мастодонту так не попасть. Без историй, кто что меняет и какие маклеры. Есть даже любители подобных историй - любители рассказать и любители послушать. Вот, например, Мерхлюдов. Он почти каждый день приходит. Дамы по обмену, привалившись, слушают, поводя глазами, какая-нибудь достает платочек из сумочки. Промокнет один глаз, другой и, чтоб ничего не подумали, поправит в углах губ помаду.

Одна история показалась на редкость увлекательной. Дамы, приготовились, набрали воздуха, разом щелкнули сумочки, однако ничего не произошло. История же Мерхлюдова того стоила. Рассказывал ее Мерхлюдов жалостливо, заглядывая в глаза и с выражением. Одна из дам покачнулась даже... но потом, потом сделала вид, что обдергивает Мерхлюдова и ничего больше.

А история была такова:

Мерхлюдова воспитывали, и воспитывали положительно, ему, например, говорили, что обманывать нехорошо, и многое такое другое. Тетям надо подходить к ручке, дядям - говорить "бонжур". Очень приличный получался Мерхлюдов, все хвалили его и говорили: "Какой воспитанный мальчик!". Папа играл на скрипке и носил на носу очки. Сам Мерхлюдов ни на чем не играл, но любил слушать.

И вот такой Мерхлюдов женился. Когда вырос, конечно. Но как женился - это целая повесть. Она не была такая воспитанная, это можно сказать сразу. Мерхлюдову тогда представлялось, что воспитание не самое главное. Она оказалась немного старше, но это тоже все ничего, это не страшно, главное - человек. Мама и папа были в печали. А сам Мерхлюдов? Он был очень доволен. Она - ничего. А потом ушла, забрав вещи, свои и его. Пришлось размениваться.

- А-а, это ужасно, - вскричали дамы и щелкнули сумочками.

- Дальше хуже, - не успокаивался Мерхлюдов. Дальше Мерхлюдов женился снова. На молоденькой, совсем девочке. Как им было хорошо вдвоем! Мама и папа тоже ее полюбили. Но девочка все прибрала к рукам и выгнала сначала маму и папу, потом Мерхлюдова. Пришлось размениваться. У нее ребенок и сама она не отсюда, родители далеко и ничего не знают. Вот какая история.

- Это ужасно, - запоздав, кличут дамы, закрывая раскрывшиеся от ужаса рты и щелкая своими сумочками.

Вот тут-то эта дама напротив и припала к Мерхлюдову. На ней была шляпка, которая съехала набок, сперва зацепив Мерхлюдова, а потом, уже съезжая, своротив даме аккуратно уложенную голову. Ужасное неприличие! Но дама не потерялась, напротив, из неловкого положения она извлекла для себя неожиданную пикантность.

- Ах, боже, - сказала она, - у меня такой сын.

Все посочувствовали даме и стали говорить, что же теперь будет.

- Размена не миновать! - было общее мнение.

Потом все посмотрели на Мерхлюдова, и он подтвердил, что да, не миновать.

Дама нашла в себе силы, но чего ей это стоило - она выпрямилась и просидела не шевелясь всё остальное время.

Потом подошел еще один посетитель, какой-то осклабившийся и жалкий. Дамы сперва не смотрели в его сторону, теснясь подле Мерхлюдова и заговаривая только с ним, однако пришедшего это не смутило, он подсел ближе и заговорил сам, а заговорив, оборотил на себя все взоры. Даже сидевшая прямо, бывали минуты, бросала в его сторону быстрый, но весьма уловимый взгляд.

Незнакомец начал издалека, с того, что было общим местом, настолько общим, что никого особо, казалось бы, не касалось. Но так ему удалось начать, что все сидевшие, не испытывавшие дотоле к нему интереса, оборотились разом.

А начал он так:

- Вероломство тебе имя, женщина!

(Или что-то навроде этого)

- Да, вероломство!

Дамы зашуршали и напряглись, готовые проглотить его взглядом.

- Вот я иногда думаю, - продолжал незнакомец, ни к кому не обращаясь, в пространство, - откуда в них это берется? Я знал много женщин, и каждая из них ну просто ангел во плоти, и между тем...

После такого начала дамы не могли уже просто так усидеть, они склонились, готовые прыгнуть в рот незнакомцу, а тот только протянул: "Да-а".

- Но это все ничего по сравнению с той историей, которая со мной приключилась однажды.

История была следующая:

Я, надо вам сказать, человек очень принципиальный и принудительный. Во мне уживаются разные страсти, есть слабости, но принцип для меня превыше всего. И главное - я могу принудить себя к принципу. Была у меня одна женщина. Любила. И я ее любил, так любил, что невозможно сказать. Тяжело б мне было с нею расстаться. Вы думаете, измена? Нет, хуже, в тысячу раз хуже, оскорбление, обида, которой не могу ни забыть, ни простить, хотя вот уже... много уже.

Так вот, жили мы с ней душа в душу - что ни день, то праздник, и никакая черная кошка между нами не перебегала. Но случилось однажды такое, чего рад бы и не вспоминать. Вы думаете, ушла? Нет, не ушла. Заболела.

Все разом отодвинулись от незнакомца.

- Заболела ужасной болезнью. Потеряла сон, аппетит, все ей мнилась какая-то чертовщина и меня принимала за кого-то из тех. Говорила, что всю жизнь мечтала об этом, что это как чудо, для того и жила, что всем теперь будет хорошо, все полюбят друг друга и можно будет ничего не бояться и чуть ли не жить вовсе. Просила "Давай улетим, там так тепло, звезды и люди совсем другие какие-то там". Чего я только ни делал - не помогало. Пришлось бросить. Вот так и живи после этого с вами и верь. Вероломство сплошное!

На такой патетической ноте закончил свое повествование незнакомец. Дамы притихли, не в силах вздохнуть, и теребили замочки сумочек, то открывая, то закрывая. Получался какой-то всхлип.

- Это что! Я еще одну историю знаю, - продолжал незнакомец.

Дамы не рискнули придвинуться ближе и приготовились слушать издалека, оставаясь на месте и в тех же позах.

Вторая история незнакомца:

Я ведь моряк. А моряк, как известно, душа. Знаете, этакий волк. Так вот, случилось однажды следующее. Плыли мы как-то из Сингапура, нас покачало изрядно там у пролива, как вдруг получает радист наш радиограмму с земли, с родины, значит. А был с нами, надо сказать, матросик один, совсем паренек, но тоже душа и все такое. Так вот, жена его родила. А надо вам сказать, что мы в плавании были второй год. И какая жена, разве была у него жена? Стали спрашивать: "Вася, разве есть у тебя жена?" Он не ответил, только нахмурился, сдвинул вот так брови и все. Пошутили, поговорили, как водится, а потом и забыли совсем. Вспомнили, когда подходили к Владивостоку. Хватились Васи - а Васи нет, нет паренька, нет матросика. Вот так. И жена неизвестно откуда взялась, и квартиру на себя переписала, и еще пособие получать стала - на погибшего. Вот и говорите что-нибудь после этого.

Дамы застыли не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, у некоторых сумочки упали с колен и долго они не могли их нашарить потом под стулом.

Наступила очередь Мерхлюдова рассказывать. Но он не мог ничего вспомнить кроме каких-то давних историй из детства. Он колебался. Это было неинтересно. И тому же слушательницы были настолько расстроены предыдущей историей, что следовало рассказать что-нибудь успокоительное, обнадеживающее.

И Мерхлюдов начал, сначала нерешительно, медленно, словно раскачиваясь и топчась, потом все увереннее и бодрее.

Еще одна история Мерхлюдова:

Надо вам сказать, что я никогда не бывал на море. Как-то не доводилось. И дети мои не бывали, и родители, и даже тетя, хотя дядя моряк был. Но это так, между прочим. Так вот моря мы не видели и, по правде говоря, не знали, как оно пахнет, кроме того что соленое. И надо ж такому было случиться, чтобы мы в нем искупались, и не только искупались, а спасали из него свои вещи.

Тут начинается история о всемирном потопе, в которой Мерхлюдов выступает в роли Ноя, спасающего в ковчеге свою семью, скарб и животных. Так все и выглядело в устах Мерхлюдова. На самом деле было не совсем так.

На седьмой день по потопе, когда Мерхлюдов должен был послать голубя и тот принести оливковой ветви, у него ничего не вышло. Потому что голубя не оказалось.

- Как же ты, Мерхлюдов, всех спас, а его не спас! - сказала жена.

Но эта деталь была не совсем верна, потому что жены у Мерхлюдова в тот момент тоже не было. Оставалась тетя. Тетя, конечно, могла сказать:

- Как же ты, Мерхлюдав, всех спас, а его не спас!

Потому что у Мерхлюдова решительная тетя. Но в тот момент и она не могла сказать. Мерхлюдов был совершенно один по потопе, и оттого не знал, что ему делать. Он бы, конечно, мог сказать себе:

- Как же ты, Мерхлюдов, не спас того и того!

Но в пору было себя спасать. Мерхлюдов совсем недавно успел обменяться, откуда ему было знать, что может пойти соленая вода, да еще так обильно, и что, как бывают блуждающие токи в земле, так же бывают блуждающие воды, и что они обладают способностью проникать, течь по трубам и устраивать неприятности.

- Как же вы такой водой мыли голову? - поинтересовались

дамы, придя в себя.

- А так и мыли, - продолжал Мерхлюдов. И все выходило не так плохо, как было в начале, и всему виделся уже приятный конец. Как вдруг...

- Это бы ничего, - перебил вдруг незнакомец, и настроение у всех упало, - это бы ничего, да не то вы рассказываете.

- Я, - начал незнакомец следующую свою историю, - я в таком-то году повстречал своего командира, бывшего друга, мы с ним вместе плавали. И он мне рассказывал, что в некоторых водах, где нет пресной воды, люди пьют соленую, и варят на ней и стирают, а все это от нашей избалованности. Соленая вода полезнее и здоровее, после нее человек бодрее себя чувствует, мы ведь все

из соленой воды - воды да соли, из морской-то воды мы и вышли, океан-то был мировой, в воду мы все и уйдем.

Всем стало грустно, попробовали говорить о воде и дальше, но не получалось.

Очередь еле двигалась. Перехверзев едва впускал, нехотя открывая дверь. До Румянова дошли после всех, так что пришлось некоторое время сидеть с незнакомцем и выслушивать его разговоры.

Он сказал, что все - квартирные аферисты и никому верить нельзя, но вот он предложит вариант с лоджией и балконом, который устроит каждого.

Румянову было не до него, он молча сидел и слушал, твердо рассчитывая, что незнакомец когда-нибудь да иссякнет.

И незнакомец иссяк, погрузившись в какое-то свое сомнение относительно ванны, комнаты и перегородки, которое он так и не смог разрешить до появления Перехверзева.

Перехверзев вошел, выглянув сначала ногой, потом остальной частью, и пригласил Румянова.

Румяное входил в комнату, тычась носом в спину поворачивающегося перед ним вместе с дверью Перехверзева, словно на таких же петлях и ручках, и оттого не успел разглядеть всего.

Мастодонт сидел за столом в кресле. Этого Румянов тоже не видел, так как, войдя, уперся головой в шкаф, поставленный ребром к входящему - то ли специально, то ли некуда было девать.

Мастодонт сидел за столом в кресле и перебирал бумаги - из одной стопки в другую, какие-то откладывая отдельно.

- Присаживайтесь, - проговорил, не раскрыв рта, - я слушаю. Среди большого количества предметов он походил на штатив с колбами, и голову трудно было отличить от другого.

- Вы хотите комнату в старом доме? - спросил Мастодонт с какой-то певучей меланхолией, не повернув головы. - Я постараюсь.

- Вот человек, - он указал на как раз вошедшего Мерхлюдова.

Перехверзев подал руку, извлекая Румянова, погруженного в кресле. Все оказалось просто, быстро, мило. Румянев не ожидал. Перехверзев подал руку и провел за портьеру. Там было темно и пусто, совсем пусто, и была дверь, в которую уперлись оба, прежде чем выйти.

После такого приема каким жалким показалось тыканье в другие места. Он побывал у трех маклеров, но они все были не то. Надо было сразу идти к Мастодонту.

- Комната в старом доме? - спрашивали. - Это странно. Вы желаете соединиться с бабушкой? Нет? И дом не сносят? Непонятно. Кто же пойдет на это?

То ли дело Мастодонт. Мастодонт меняет всё, мало того, он меняет всё на всё - гарнитуры, бемское стекло, кактусы, картины, квартиры, собак. Румянову показалось даже, что и его поменяли и вышел совсем другой.

Предлагали в новом доме, с задатком вперед, и без задатка, на любом этаже. Предлагали дачу. Советовали почему-то сдвинуть кухню.

- Сдвигайте кухню, вам говорят, сдвигайте. Сдвинув, вы увеличиваете свои возможности.

Предлагали пробить слив в ванной и переставить стенку. Этим, утверждали, расширяется полезная площадь. А если соорудить бассейн, то что тогда говорить.

Был еще один, загоревшийся передвинуть все - от вешалки до ниш, поменять форму окон, пробить дверь и обвалить ненужный балкон.

Мастодонт, тот совсем другое дело. Румянову виделись высокие потолки, окна, большие шторы.

Мерхлюдов вышел из подъезда, как-то совсем незаметно, как-то даже несоразмерно своему росту, словно вылущился из стручка, не понятно было, как мог такой вытянутый и не совсем складный выйти бесшумно и тихо, ничего не задев. Но Румянев не заметил этой его особенности, весь погруженный в переживания.

Большое солнце расс`ыпалось по листве, не проникая только в самую гущу, и Мерхлюдов, идя по солнечной стороне, весь светился, так что слепил, ничего нельзя было разобрать на лице, всё оно сливалось в большой лоб.

Подходя, он кивнул, мотнув белым бликом.

- Пойдемте, я проведу вас, - проговорил, подхватив Румянова, и вывел на улицу.

Шли вдоль глухих стен, высоких заборов, узким тротуаром без единого деревца. Пешеходы по этой стороне не ходили, и вообще улица была пуста.

- Знаете, там такое место, углы, закоулки, балкончики, в этаком стиле... Вам подойдет. И улица тихая. И дома, знаете, так стоят, один подле другого, но не мешают, и чисто. Там действительно хорошо. Соседи, знаете, люди старинные, еще тех времен. Всё у них аккуратно, живут нешумно, потихоньку живут. Выходят на улицу посидеть, а то всё д`ома. Друг друга хорошо знают, сто лет вместе. Очень между собой дружны. Да, вот так.

Поговорив о доме, Мерхлюдов помолчал несколько. Потом всколыхнулся, вспомнив что-то, и заговорил ни с того ни с сего:

- Что есть жизнь человеческая? - начал уходящим каким-то глубоким и философским тоном. - Сколько людей недостойных, жалких и так себе - что имеют? Что все имеют? Много ли надо одному человеку? Немного, но к этому малому он стремится и очень обеспокоен, когда ему в этом малом чего-то не достает. Я вот знал одного, так себе человек, жил себе, непонятно было даже, хочет ли он чего и надо ли ему что вообще. А по вечерам он задергивал шторы, запирал дверь и устраивал парады и марши - сам маршировал и сам себе играл на трубе. Чего-то ему, видимо, не доставало. Потому что у каждого есть мечта, и плохо, когда ей не суждено быть.

- Как вы узнали, что он это делал? - спросил Румянов.

- Подглядели в окно. Мы с соседом стали друг другу на плечи и все увидели. Да, удивительное создание человек. Молчит, а сам, глядишь, что-нибудь такое.

- Это уж точно, - сказал Румянов, - мне тоже однажды довелось видеть.

Мерхлюдов заинтересовался.

- ...езду в автомобиле. Автомобиль был тяжелый, не то чтобы грузовой, но что-то около того. Сидело в нем человек восемь, один вел, а другие сидели. Учебный был автомобиль, и все сидящие с тем первым менялись. И въехал автомобиль на бугор, въехал одним колесом, как-то так закрутился и перевернулся на-

бок...

- И всех придавил?

- Не всех, одного, который не при чем оказался, и водить совсем не умел, просто шел. Вот как бывает. А тоже ведь котел чего-то.

- Да, хотел, - вздохнул глубоко Мерхлюдов, история ему понравилась и навела на мысль. Помолчав и собравшись с духом, заговорил:

- Я вам тоже хочу рассказать кое-что, я этого стараюсь особенно не рассказывать... Потому что тут особое понимание нужно и чуткость, надо проникнуться, знаете. Вот мы с вами идем, смотрите, налево вон парк, там оградка чугунная, низенькая, едва видна, и там дальше на другую улицу поворачивает, там площадь и дом на углу. Так вот, в этом доме...

В этом доме, сказал Мерхлюдов совсем другим голосом, как будто и не Мерхлюдов вовсе, в этом доме живет старик. Древний старик, сгорбленный. С большим носом. Жамкает беззубым ртом и губы, бескровные и худые, вытянуты вперед, как у голубя. С виду совершенно безвинный старик, ходит мелкими шажками, голова трясется, руки, длинные, узловатые как веревки, тянутся в

разные стороны, цепляются, он этими руками что-нибудь постоянно вертит.

- Я видел, - теперь это был Мерхлюдов, - как он этими руками ел: словно подносит ему кто-то другой, а он жует только. И еще в этом доме живет старушка, этажом выше.

В этом же доме, теперь это снова был не Мерхлюдов, живет старуха, ходит в черном и никогда не поднимается дальше своего этажа. Старик досадил ей чем, но она старается с ним не сталкиваться и как можно быстрее пробегает, нет, проходит, дверь его квартиры, поднимаясь к себе. Между тем бывают дни, когда, наоборот, спустившись, она долго звонит, дожидаясь пока ей откроют. Бывает так, что, позвонив, уйдет, не дождавшись. Старик впускает ее нехотя, спросив сначала через цепочку, кто там.

Запершись, они долго шепчутся, после чего старуха идет к себе, не прощаясь и не оборачиваясь.

- Мне только однажды случилось побывать у старика, - сказал Мерхлюдов, - он часовщик и, когда чинит часы, очень похож на паука, с мохнатыми лапами, кудлатой бровью и головой без шеи. Во всем этом есть что-то кровожадное. Он медленно ворочает рукой, словив не спешит, только пальцы суетятся и бегают. И очень нервничает...

Старик очень нервничает, продолжал не Мерхлюдов, когда замечают это его свойство. Потому что в этом-то и состоит весь ужас. Он не может владеть руками, руки, хотя и его, не слушаясь, тянутся к чему попало, пальцы хватают и душат, нельзя ничего поделать. Поэтому ему надо их занять, чтобы что-то теребить. В глазах его в это время какой-то блеск, муть, глаза бегут, суетятся, словно не могут усидеть на месте.

- Он и меня хотел задушить, - сказал Мерхлюдов, - только у него не получилось. Потому он и рассказал мне свою историю.

История старика:

Он был несчастен в детстве. Сиротой по теткам кидало его как мячик. Потом попал к купцу полы мыть, потом убежал и всюду видел, как сильные обижают слабого и слабому нехорошо. Сильных называют кровососами и душегубами, им от этого ничего, хотя обижаются и могут даже побить, когда при них скажут. При них и не говорят. Тогда он подумал, что совсем неплохо быть сильным, одно надо - знать, что о тебе думают. Пусть думают, что ты слабый, а еще лучше, пусть ничего не думают.

Пока он себе все так представлял, соблазнила его вдова с большим капиталом. Он почувствовал вкус, но старался быть слабым. Его жалели, вздыхали, соседки украдкой совали двугривенные. Потом вдова умерла, но наследство, хоть ему там и было что-то оставлено, растерялось, разбрелось, и он оказался совсем не при чем. На время его приютили, подыскали место, но как раз тогда он закрал и попался. Его простили, но оставаться там, в этом доме, уже не мог. Бежал. Далеко, в товарном вагоне, зарывшись в сено для лошадей, и на какой-то из глухих станций таежных дебрей спрыгнул.

О том, что было там, он не рассказывал. Там жизнь не та. Вначале добывал золото, а потом стал добывать его как-то иначе, не совсем правильно. Тогда и затряслись у него руки. Слабым себе не казался, но и сильным тоже, потому что любой мог оказаться сильнее. К тому же совершенно не важно было, что

станут говорить за глаза. Не было никаких глаз.

- Это он все придумал, - перебил Румянов, - он маньяк.

- Что придумал, это вы угадали, но не маньяк. Он в одном говорил правду - что кровопийца и душегуб. Но, знаете, это все не так просто.

- А что та старушка?

- Старушку он душил однажды, но та оказалась крепкой. С тех пор берет с него деньги. Он боится ее и все жалеет, что не задушил.

- Невероятно.

- Да. Но такой человек. Позволяет себе невозможные вещи.

- Вы бы тоже могли с него что-нибудь получить.

- Вы думаете? Я полагаю, он бы решил, что это слишком.

- Знаете, - сказал Мерхлюдов, помолчав, - я так думаю, что он, наверное, ел их.

- Кого?

- Тех, кто попадал к нему. Мне показалось... пожалуй, так оно и было, мне показалось, что в буфете у него спрятана шея, что-то маячило похожее за стеклом.

- Бросьте.

- Я не верю в порядочность. Был со мною такой случай. В нашем доме жил человек. Я его часто видел с мусорным ведром на площадке, он жил выше, но почему-то все время стоял под моей дверью - то ли отдыхал, то ли подслушивал, Я чувствовал, что он стоит. И что вы думаете? Однажды - звонок, открываю, - входят и начинают расспрашивать, кто был, что передал, и нет ли чего. Я не понимаю, а они проходят в квартиру, осматривают, на балкон заглянули, а потом ушли. Оказалось, их этот сверху позвал.

- А у вас что-нибудь было?

- Что вы сказали?

- Выло у вас что-нибудь?

- Что у меня могло быть? Ничего не было. Но это еще не всё. Сижу как-то напротив окна, вдруг тянется сверху трубка, так это - ширь, ширь на меня. Я ничего не могу понять, подхожу ближе, трубка тогда уползает. Это он перископ наставил. Я у него был однажды. У него сплошные замки на дверях, не дверь,

а сплошной замок, и мигает, когда входишь, мигает и что-то гудит. Дальше - портьера через весь коридор и проем в нише, в комнате - ширмы, ширмы, стоит большой стол, весь в салфетках, и ничего больше.

- А зачем вы к нему ходили?

- Сказать, чтоб он больше этого не делал.

- И что он?

- Он сказал, что ничего не делал. Но трубку я у него видел. За ширмой.

- И вы ему ничего?

- Почему же? Но он заявил, что это не его трубка. Такой вот. Соврать что плюнуть. Сплошной обман, - заключил Мерхлюдов.

Повернули за угол, дом`а пошли как-то не в ряд, без улиц, приходилось плутать на одном месте, чтобы пройти вперед. Мерхлюдов все порицал непорядочность, объясняя ее то невежеством, то несовершенством природы.

Наконец подошли к дому - старому и шершавому, в паутине осыпавшейся штукатурки, с торчащими то там то здесь зубами кирпичной кладки. Дом спускался террасами, и каждый этаж был как отдельный дом с балкончиком. Мерхлюдов сказал, что он сейчас, и ушел в трухлявый подъезд.

Румянов ждал долго. Начало собираться к вечеру. Солнце, забежав за дома, светило словно из какой-то глухой и далекой ямы, ничего не золотя и не освещая, даже верхушки дерев. Между тем было еще светло, светло летним вечерним светом, который, кажется, ниоткуда особенно не исходит, но во всем, потому что светло. Дом потемнел, затенился, и на прохладу завыходили жильцы, рассаживаясь по стульям как в театре - бельэтаж, ярусы и балкон. Их было не то чтобы много, но достаточно, чтобы гудеть.

Румянов постоял еще, потом заерзал под взглядами и, почувствовав себя неуютно, вошел в подъезд. Мерхлюдова не было. Румянов походил по этажам, скрипя трясучей деревенеющей лестницей, потыкался в закоулки, воняющие конурой, и, не найдя никого, спустился.

- Кого вам? - спросили сверху, по-женски с трусцой в голосе.

Румянов поднял голову, но не разобрал, откуда спросили.

- Мерхлюдова.

- Мерхлюдова? Такого нету.

Потом погудели и сказали опять, теперь другим голосом:

- Нету такого.

Румянов постоял, потоптался и, ничего не дождавшись, пошел.

За воротами было тихо и пусто. Проходили прохожие, петляя между домов. Румянов постоял, подумал и отправился вслед за ними.

______________

Из-за поворота выехал грузовик, остановившись в нескольких шагах. Румянов шарахнулся. Из кабины на него посмотрели и показали пальцем.

Румянов повернул за угол. Грузовик заурчал и проехал следом, потом, застряв в узком месте, остановился. Треснула дверца, кто-то спрыгнул, зашуршали шаги по щебню. Румянов еще раз свернул за угол, потом в проход, и пошел, прячась, от дома к дому. Через какую-то дверь, по лестнице вскочил на второй этаж, стал, прижавшись в проеме, и посмотрел в окно. По улице пробе-

жали, мелькнула голова и ноги в больших ботинках. Румянов спустился вниз.

Смеркалось. Свет поубавился, вернее, стал другим. По тротуарам вдоль мостовой шли люди, как-то тяжело ступая. Издали замаячил сквер со скрипящим трамваем. За сквером начиналась Верхняя.

На Верхней дом, вправо булочная с грудастым булочником в картузе и с вывеской. Белый крендель в витрине, походивший на растянутый до ушей рот: сдобные губы как одна без прорези, закрученные, в каких-то точках. Напротив магазин "Свет", завешенный лампочками разных форм, пылесос в витрине, летящий, с вытянутой трубой.

Но прежде чем попасть на Верхнюю с домом, предстояло пройти остаток улицы, площадь, похожую на ведро, сквер с памятником и арку. Перед аркой клумба с цветами, газон, скамейка. На этой скамейке Румянова должны были ждать в белом кепи.

Румянов прошел немного и остановился. Из подворотни появились четыре фигуры, по две с каждой стороны. Румянов стал под балкон, - может, не заметят. Фигуры двинулись. Прошли мимо, не задев, - то ли действительно не заметили, то ли делали вид. Пропустив их. Румянев пошел, вначале крадучись, потом быстрее, стараясь оторваться от навязчивых длинных фигур. Потом побежал. Пробегая в арку, увидел, как отделилась от стены белая кепи и повернула вслед за ним в пролет.

- Я проведу вас, - воскликнула кепи, догнав.

Что-то в этот миг показалось Румянову: как это она хочет его провести?

- Тут рядом, - указала кепи и, подхватив Румянова, повела по Верхней.

Действительно, справа была булочная с грудастым булочником в картузе, и вывеска - румяный крендель, похожий на рот, и магазин "Свет" с лампочками и пылесосом, и все остальное.

- Будем знакомы, - сказала кепи и назвала имя, имя, впрочем, здесь ничего не значит.

"Как же так" - думал Румянев. Его учили, что врать нехорошо, и между тем постоянно врали. Надувший Мерхлюдов не выходил из головы. "Как же так" - продолжал Румянев - "хотел показать дом и скрылся, а с виду был такой порядочный. Может, это всё Мастодонт? И вот теперь этот в белой кепи."

- Мастодонт не при чем, - заверила кепи, - Вы, вероятно, еще мало знаете. Да и что вы можете знать. Румянову хотелось обидеться. Он боялся, что его надуют.

- Сядемте лучше, я расскажу вам одну историю.

- Опять история?

- Не торопитесь. Эта совсем другая.

- С моралью?

- С моралью.

- Смотрите, кто-то там ходит.

- Дом сейчас не свободен, вам лучше подождать.

- Мне было бы интересно послушать эту историю.

- Не надо спешить. Сядемте.

Уселись на краю тротуара, на высокий бордюр, откуда хорошо было видеть подворотню и всех выходящих.

- Так вот, - начал собеседник Румянова и рассказал одну из тех историй, которую можно услышать на каждом углу. Это была история о неверной жене, заканчивалась она, правда, несколько необычно: дело было не в жене и не в муже, а в командировке.

История неверной жены:

Малиновый звон, раздававшийся в голове, не отпускал никого из своих объятий, и оттого так странно, так трепетно было ощущать уходящие годы вдвоем.

Так, верно, бывает с каждым, когда он переходит определенный рубеж. Еще нет старости и силы еще свежи и бодро тело, но нет уже того трепета, нет полета, нетерпеливости, которая свойственна юношескому предвосхищению близости с милым сердцу.

Так было и с нею.

Когда-то она была телом, в которое вкладывал он всю душу, всю, без остатка трепетную как лань любовь. Потом всё делось.

Поиски ли чего-то своего, отвлечения загубили невинность их связи? Связь прервалась, невидимая постороннему глазу. Куда-то всё растворилось.

И сидела она одна долгими вечерами.

Муж уходил от нее, исчезал, как песок меж пальцев, вечерами пропадая где-то, может быть, не один.

И она уехала. В долгую командировку. В поисках чего-то неосуществимого, ей одной известного. Но желанного.

Где-то ходит она теперь? Может, тень от нее осталась? А может воспоминание? Страстных ласк на теле и между пальцев...

- Неужели это так интересно?

- Нет, отчего же. Но вы не так поняли. Там не было ничего, о чем вы могли подумать, вы, видимо, не деловой человек. Что вы можете знать о командировка? Впрочем, это так, чтоб вам немного понятнее было, несколько поучений. Если хотите, я могу рассказать другое.

Румянова не оставляло чувство, что его надувают, да истории были - ложь на лжи. Вот одна из них.

История обманщика:

Если бы не было Христа, всё было бы по-другому, не изолгались бы так. Впрочем, Христос совсем не при чем, научились бы врать и без него.

Всякий раз, когда люди страдают, приходит кто-нибудь и начинает их утешать. И эта история стара как мир, хотя всякий раз с несколько неожиданным поворотом. И главное, люди верят. То есть сначала не верят, потом верят, потому что долго им всё рассказывают. Однако самый первый, кто заговорил, еще не обманщик, он верит в то, что рассказывает, потому что он и себя утешает, получается, и себя обманывает, обман же - это когда двое. Знаете, как у шулеров: один врет, другой говорит правду, а если этот другой говорит правду, то кто из них тогда врет? Но это еще не совсем то. Вы, наверное, поняли, о чем я говорю.

Давайте решим задачу: предположим, у одного - два яблока, у другого - ни одного. На вопрос, у кого сколько яблок, тот, у кого два яблока, отвечает - у меня два, тот, у кого ни одного, - у меня одно. Итого три яблока. Не получается. Но вопрос не в этом. Вопрос в том, кто врет. Казалось бы, всё очень просто: тот, у кого ни одного яблока, врет, а тот, у кого два, не врет. Но это еще неизвестно, потому что для того, чтобы узнать, кто соврал, надо знать, кто врет.

Скажем так, каждому из них принадлежит одно яблоко. Тогда врет тот, у кого их два? Но у него действительно два. Тот, у кого ни одного? Но ему действительно принадлежит одно. Правда, можно сказать, что каждый из них имел в виду разное, когда говорил, и тогда оба не лгут. Но это не по условию - один должен лгать, и к тому же кто знает, что из них каждый имел в виду? Может быть, он имел в виду одно, а сказал другое. В таком случае можно спросить, что имелось в виду, когда спрашивали. Но и это ничего не дает, поскольку, что бы ни имелось в виду, вовсе не значит, что то же имелось в виду при ответе.

А ведь можно еще усложнить задачу, вводя другие условия. Скажем, оба яблока принадлежат тому, у которого ни одного. Тогда врет он, потому что, имея два яблока, у него в данный момент нет ни одного. А может быть, в этот момент он уже решил поделить их с тем другим. Тогда он не врет. Но кто-то же врет? Кто может поручиться, что через минуту он не передумает? Вы скажете, что в данный момент он не врет. Что от того? Условие состоит в том, чтобы узнать кто вообще врет. Разве можно сказать, кто врет сейчас, если известно, кто врет вообще, и может ли врать сейчас тот, кто вообще не врет?

Вот почему я не могу ответить на ваш вопрос, что и как Мастодонт. Я только знаю, что он не при чем здесь.

Но это еще не всё. Возьмем социальный аспект. Один из них богат, другой беден. Богат тот, у кого два яблока, разумеется. И другой, говоря, что у него одно, разве не прав? А первый по-своему прав в двух смыслах - он и не думает, что есть какое-то другое право, по которому одно из яблок принадлежит не ему.

Как же после этого можно говорить "Кесарю кесарево" и как тут не сказать "око за зуб"?

И что если их к тому же поменять местами - тот, который был первым, станет вторым, что из них каждый ответит? Задача совсем неразрешимая.

Но дело не в них. Так вот, этот самый обманщик, который вместе с Христом, вместо Христа пли после...

- Вы хотите сказать, что он был всегда?

- Не знаю. Я не могу утверждать. Выл. Обманщик. То, что говорил Иисус, он говорил тоже. И разве он врал? Но почему-то все впали в обман. Обвинили Христа, вы хотите сказать? Это после, вначале поверили им обоим.

- А когда же обман раскрылся?

- Он не раскрылся, кто вам сказал? Это совсем другое. Так вот, этот самый обманщик, вы сейчас скажете, воспользовался верой в Христа и так далее. Нет, он не пользовался, она принадлежала ему. Христос совсем не при чем здесь, я уже говорил. Верили не в него и не в то, что он говорил, а во что-то другое. И вот этот самый обманщик - имени у него нет, это и не важно, имя, - теперь кажется, воспользовался верой в Христа, а ничего подобного, он был намного раньше, он-то все и придумал. Мало того, можно даже сказать, что до него ничего не было.

- Как это? Каким образом? Уж не хотите ли вы сказать...

- Нет, не хочу. Это не так все. Я думаю, теперь вы понимаете, как ни поверни, всюду обман. Так же, как правда. Это одно и то же. Не так разве?

- А что обманщик? Вы так и не сказали, что это за человек?

- Человек? Ну хорошо, пусть человек, только не ученик, а учитель. Ведь должен был быть и учитель. Он очень плакал, когда распяли. Действительно, жалко. Но, знаете, там что-то было, череп Адама и кровь, которая очищала. Должна была очищать. Но разве может очистить кровь? Он знал, что не может. И от чего очистить? Другие верили, что очистит, и это был их тяжелый обман. Пожалуй, он единственный, кто тогда знал, что не так, и не верил.

- Чего же он ждал и чего хотел?

- Кому нужна была эта жертва? - вот что он думал. Она ничего не решит. Он хотел, чтобы не было жертвы.

- Но ведь она должна была стать последней.

- Разве может быть жертва последней? Вот почему я говорю: Мастодонт не при чем.

- То есть как это? Если кому что-то нужно, то он не при чем? Кто же тогда при чем?

- Как же иначе? Разве может что-нибудь один человек? Один - это еще не обман, обман - когда двое.

Румянов задумался.

- Вот вы, хотите меняться, а разве можно б было, если б не было с кем? Какой бы это тогда был обмен? И меняется кто? Это только считается, что вы, потому что имя другого вам неизвестно. Но чтобы поменяться, надо многое изменить, вряд ли вам это удастся.

- Как это вряд ли? Что же тогда Мастодонт?

- Мастодонт не при чем, говорю.

- Кто же тогда?

- К Мастодонту не надо ходить, он ничего не скажет.

- Что же тогда этот дом на Верхней?

- Это не тот дом, который вам нужен, он не свободен.

- Для чего меня тогда сюда привели?

- В решительные моменты, говорю вам, не торопитесь. Все еще переменится. Или наоборот.

Он встал.

- Как же узнать тогда?

- Это трудно. К тому же, совсем неизвестно, что произойдет. Пойдемте я вас проведу.

- Куда?

- По вашему делу. Так вот, говорю вам, человек этот положительно чего-нибудь стоит. Он может заниматься разным и по-разному выглядеть, но помните, что он обманщик. Он может продавать, покупать, обменивать, водить машину, лечить зубы, и от его обмана происходит как хорошее, так и дурное. Как узнать, когда что? Только когда произойдет.

- Тогда зачем вы всё это рассказываете?

- Чтобы вы знали, на что можно надеяться.

Они повернули в арку, возвращаясь той же дорогой, что и пришли. Начиналось то время, когда всё становится подозрительным и стремится проскочить мимо, свернуть в какой-нибудь освещенный угол.

- Что если б вас спросили, кого б вы предпочли, пройдоху с большими возможностями или порядочного человека, но неизвестно что?

- Я б?

- Ну да, конечно.

- Смотря для чего. А что, вы хотели спросить?

- Да нет, но знаете, ведь еще неизвестно, что это за человек, к которому мы идем.

- Вы думаете, это не будет видно?

- Что-то будет.

Они прошли еще по той же знакомой теперь во всех подробностях улице, потом свернули. На той, которая была раньше, - правда, она не была похожа на улицу, слишком тесно стояли дома, - казалось, людей побольше. Хотя, может, и только казалось, потому что была теснее, во всяком случае тогда приходилось идти быстрее, временами прижиматься к стене, чтоб не сталкиваться. Теперь же ничего этого не надо было. Шли разреженно, и Румянов, привыкший идти с напряжением, продолжал так же идти и теперь.

Проводник поотстал, Румянову начало казаться, что он сейчас пропадет, как Мерхлюдов, но не пропал.

- Вы слышали что-нибудь про того человека?

- Какого?

- Который живет в том доме.

- �

- И испытываете необходимость с ним познакомиться? - он взял Румянова за руку и заглянул в глаза. - Подумайте хорошенько.

- А что вы знаете про него? - Румянов решил что-нибудь выведать, сделав вид, что понимает, о чем речь.

- О, кто про него не знает? Это такой хитрюга. У него не переводятся деньги. Знаете, где он их берет? Тогда я расскажу вам его историю.

История того человека:

Этот человек, он живет один, и уже давно. А до этого у него была семья, дети, но все ушли, не выдержав его странностей. У него накапливалось много вещей, словно прилипали к рукам. Он любит вещи, и вещи любят его. Те, которые накапливаются, он продает или выменивает, и они постоянно к нему возвращаются, словно они отмечены чем. Каждый старается от них избавиться, но неизбежно они возвращаются. Когда вещи попадают опять к этому человеку, он их прячет, но каждого, кто их не знает, к ним тянет, а кто знает, тому они кажутся чем-то другим, и он покупает их снова.

...Старик не любил одиночества, особенно после своей неудачной любви. Вот почему в последнее время он часто подходил к двери и слушал через замочную скважину чужие шаги, в надежде услышать те, которые ждал. Он давно уже вел себя так, как если б был слеп, хотя видел по-прежнему хорошо. Последнее время он всё больше прислушивался и всё больше доверялся своему осязанию, слух и пальцы его обострились и стали говорить ему больше, чем говорили глаза.

Вслушиваясь в шаги, он улавливал настроение идущего, отмечал про себя его особенности, внешность, даже то, как он говорит. Однако что-то постоянно мешало ему, что-то никак не мог он понять в окружавших звуках, словно чья-то воля не давала проникнуть их тайный смысл. На слух он замечал, что люди-животные издают гораздо больше шуршащих движений, хотя они менее суетливы. Их движения как-то раздаются и более весомы, завершая свой полный цикл.

Пальцами улавливая малейшие неровности, он научился видеть историю вещи, угадывать, в чьих руках она побывала и что беспокоило ее владельца.

Старуха закатила безобразную сцену, когда ее дочь от него ушла. Это было ужасно, и за ошибку приходилось платить. А его так тянуло к ее молодому упругому телу, в котором было что-то, чего не было в неживом. Как струну, ее можно натягивать и отпускать и чувствовать пальцами затихающее движение. Старик поежился, словно ощутив еще раз это движение.

В коридоре у вешалки было глухо, и глухо как-то отозвались шаги.

В дверь позвонили. Щелкнув щеколдой, он заглянул в щель, оставленную цепочкой, и увидел Меркатова. Тот приходил, когда что-нибудь должно было произойти или что-нибудь требовалось.

Меркатов пугал его. Он чувствовал в нем чей-то чужой, посторонний взгляд и чье-то присутствующее недоброе любопытство. Он старался не пускать Меркатова в комнату, но когда тот приходил по обмену, это не удавалось.

Теперь Меркатову потребовалось другое. Показав через дверь из внутреннего кармана край какой-то пластины, он вошел и шепотом предупредил о нашествии. Потом, склонившись к самому уху, сказал, кто должен прийти и как это важно не упустить их, в противном случае...

То, что он принес, была гравюра на дереве, странного вида и странного исполнения. Рисунок нельзя было разобрать, потом, если долго присматриваться, что-то начинало вдруг проступать и расплывалось на черном. В руках она почему-то была совершенно гладкая, линии дерева мешались, путались. То исчезали, то появлялись. Потом вдруг в пальцах он почувствовал холод и резко - то ли обожгло, то ли укололо - деревяшка дернулась и с металлическим стуком упала. Меркатова не было, вместо Меркатова чья-то рука, выскочив, погрозила из пустоты. Всё это произошло так быстро и так быстро вернулось, что старик, запоздав с переживаниями, не успел ничего ни узнать, ни почувствовать от уходящего в дверь Меркатова, оставшись один на один с деревяшкой.

Старик обладал способностью, касаясь, наделять предметы частью тепла любимого им тела, и может, поэтому они так притягивали его. А может, это объяснялось чем-то другим. Однако с этой гравюрой ничего не получалось. Как ни перебирал он пальцами все едва уловимые узелки и прожилки ее поверхности, она оставалась чужой и враждебной. Избавиться от нее он тоже не мог, пальцы все время ощущали ее недревесный холод и гладкость. .Она не отзывалась касаниям, не звучала в руках и была словно не из плоти.

Старик съежился, почувствовав нарастающий холод к этому предмету, словно утратившему влагу и теплоту живого. Кем должен был быть человек, создавший его? На запотевшей поверхности вдруг проступило лицо - длинное, с обрубленным подбородком и мешки под глазами как грудь долго кормившей женщины. Лицо показалось знакомым - старушечий искрив губ... Боязнь узнать оттолкнула картинку, а когда посмотрел опять, на ней все уже расплывалось по черному. В расходящихся, растягивающихся пятнах то мерещилась какая-то бездна, то какие-то силы - кривой и пунктирной линиями.

Старик отбросил от себя гравюру, и пальцы его, хоть и не чувствовали ее очертаний, сохраняли след, остаток того последнего желания и той боязни, которые возникли вдруг, он их пережил и отпрянул в ужасе.

Как в искривленном зеркале исчезает рожа, стоит выйти за его пределы, так же скрылась, покачиваясь на полосах, уходящее в небытие ощущение чужого тела и его тягостного присутствия.

Неожиданно припомнилась старику история, бывшая с одной девицей и рассказанная ею в самую неожиданную минуту.

История странных видений (история девицы):

Ей вдруг стали являться мужчины. В большом количестве и все разные. Посидят и уйдут -и ничего не сделают. Даже непонятно было, вроде как недостойная или нехваток какой. И чего только в голову ей не шло. Но вот однажды привиделся ей такой моложавенький, ростом словно бы ничего, то ли не вышел, то ли такой задуман был, и глаза как бы навыкате, но кудрястый, чернявый и с характерцем. Тут-то и поняла, что не с лица воду пить.

И еще вспомнил историю, теперь другую. Эта история имеет значение, потому что касается Мастодонта.

История пустой надежды (история Мастодонта):

Мастодонт был в детстве отчаянный, во всех шалостях первый заводила, пакостник, и к тому же вор: где что лежит, сейчас в рот или в карман. За это всё тетки его не любили, и как увидят - в сторону и за спиной обругают. Но была одна, которая полюбила. Чего только ни делала, на какие уловки ни шла и хитрости, и наконец ей удалось, потому что Мастодонт, при всем прочем, был мальчик заласканный и чувствительный. Любовь продолжалась недолго и закончилась неожиданным образом: Мастодонт обобрал ее всю до нитки и в одну ночь сбежал. Так - где найдешь, где потеряешь.

С тех пор закрутилась колесом жизнь Мастодонта: годы суеты и скитаний, без всякой надежды на обсиженное житье, пока не прибило к берегу, и этим берегом был старик.

Старик вспоминал, словно нить за нитью вытягивал из себя, поначалу из желания забить чувство, так неожиданно охватившее, а потом, постепенно входя во вкус, с тихой радостью возвращения.

У старика сбережения оставались. Вещи, которые он любил, верно служили ему, покой и достаток, доставляемые ими, казались вечными. Мастодонт его не ограбил, нет, старик сам учил его понемногу грабить, вернее находить. Но было в нем что-то такое, с чем старик не мог сладить и чего боялся. Какая-то бездуховность, равнодушие ко всему и насмешливость, которой старик особенно не переносил, тем более когда это касалось той девочки, старухиной дочки, единственно святого и теплого, что было у старика.

И вот все сбережения пошли на старуху, дочь от него ушла, потому что Мастодонт позволял себе то, чего ничья душа и ничья чувствительность перенести не в силах.

При всем этом он был хорошим учеником и, быстро перенимая многое, умел доставлять и радости и удобства. Однако постоянное ощущение суеты, исходящее от Мастодонта, раздражало и сковывало старика. Словно огненный Молох пожирал его силы. Он был поставлен перед необходимостью избавиться от воспитанника.

Это оказалось непросто. Мастодонт мог навредить, начать преследовать. Потом, через много лет, могло оказаться, что страхи напрасны, но тогда всё было слишком свежо, к тому же старик не умел рисковать (и может, поэтому еще тянет). Предстоял размен. Всё существо противилось этому, порой казалось, что переступил грань разумного, разменивая всех и вся - деньги, людей, сферы влияния, вещи. Старик выменял Мастодонту квартиру для его дел в малонаселенном и выжившем из ума доме. Не было ничего, чего бы не коснулась полоса передела. Почти ничего. И вот за этим, что оставалось, началась охота. Старик тогда понял, что поступил правильно, затеяв раздел.

Был момент, когда можно было сыграть на одной маленькой, почти незначительной слабости, и может быть, всё утряслось бы, но старик тот момент упустил. Очень любил Мастодонт безделушки, и одна ему нравилась больше других - какой-то эпохи, совсем непристойная. Что бы стоило тогда ее невзначай подсунуть. Но старик сменял ее на совершенный пустяк, и она к нему не

вернулась. Мастодонт не забыл той безделушки, и каждый раз в день ангела посылает в подарок всё время одну и ту же искусно выполненную из гипса дулю.

Чего только ни делал старик, чтоб задобрить: открывал счет в сберкассе, подтасовывал сделки, даже подсылал женщин, но оказалось, что Мастодонт с ними не живет. Кто нечист, тот нечист, и сколько ни бери греха на душу, всё одно выйдет.

Сон отлетел от него, и приходы старухи не так теперь волновали, как прежде, он боялся явлений другого рода.

 

Дом показался знакомым Румянову. Он уже его где-то видел: то ли на картинке, то ли во вне, то ли совсем недавно, может, даже сегодня, бродя по городу в поисках обмениваемой жилплощади.

Дом был трехэтажный, крепкий, с глухими узкими окнами, со шпилем на крыше на полукруглой подставке с шаром, с глухими толстыми стенами какого-то крупного копченого кирпича. Дверь, размещавшаяся как раз посередине, запиралась на ключ и была постоянно закрыта.

Имелась еще одна дверь, непарадная, - чтобы попасть в нее, надо было обойти дом со всех сторон и в последней, в торце, располагалась эта черная дверь. Так получалось, потому что слева от дома начинался и шел высокий непроницаемый забор, за которым то ли еще дом, то ли сад. А устроено так было для того, чтобы всякий, кому очень надо попасть в этот дом, и знающий, что есть дверь сзади, проходил мимо окон нижнего этажа, и тот, кому это было надо, его бы видел.

Но сопровождавший Румянова в белой кепи знал еще один способ проникновения в дом, без того чтобы мозолить впустую глаза. Он нагнулся, поковырял чем-то, щелкнул - и раскрыл обе половинки передней двери. После того как они вошли, всё было возвращено на прежнее место.

Подъезд был резной. С резными чугунными решетками по перилам, с металлическими ступенями, и под ними тоже вилась резьба. Всё было аккуратно, но только до третьего этажа. Третий этаж представлял собой совсем нечто другое, словно он был не при чем, словно заблудилось какое-то отребье и само чувствовало себя не на месте: то ли потому, что он был достроен потом, (но этого нельзя было сказать, глядя снаружи), то ли таким он и был задуман. В третьем этаже жили... Впрочем, неважно, кто жил.

Румянов с ведущим поднялись во второй и позвонили. Дверь отворил седоватый старик в нагруднике, в светлой рубашке с закаченным рукавом. Пропустил и повел их по длинному коридору в какую-то конуру, где надо было жечь свет, потому что не было окон.

- Что вы от меня хотите? - сразу спросил старик, не усаживая и ничего не предлагая.

- По обмену, - глухо, будто кашлянув, сказал в белой кепи.

- Кто из вас по обмену?

- Мы оба, - соврал в белой кепи.

- Тогда будьте добры по одному. Пожалуйте, - старик пригласил Румянова в другую комнату, заперев остававшегося на ключ.

Комната, куда по коридору был проведен Румянов, оказалась чиста. С высокими потолками, китайскими занавесками в окнах, в лепных обоях по стенам. Все отдавало старинным, предметы, расставленные по столам и в шкафах, назначались, по видимости, к обмену. Старик, войдя, запер дверь за собой на ключ.

- Я вам вот что скажу, - начал, нагнувшись над Румяновым, усаженным в кресле. - Вы им не верьте.

Потом, потерев усохшие руки, подошел к столу.

- Я вам лучше предложу вазу, - сказал он неожиданно громко.

Ваза была тонкая и производила впечатление.

- Присаживайтесь поближе, - старик указал на стул.

- Эта ваза не совсем обычной работы. Посмотрите, какой переход к горлышку. А вот каемочка.

Каемочка была почти незаметна. Старик нащупал каемочку и, взяв руку Румянова, провел по ней его указательным пальцем, подходы к ней и чуть ниже.

- Чувствуете бугорки? Вы когда-нибудь держали в руках эту вазу?

Румянов не мог сказать с уверенностью, что держал, но что-то похожее, может, и было.

- Я научу вас узнавать предметы на ощупь.

Старик поставил вазу на место, взял еще одну.

- Закройте глаза и сидите так.

Он стал совать в руки Румянову разные вазы одну за другой, требуя узнавать их. Румянов должен был отвечать, какую когда он держал, какая ему знакома и где это было.

После сеанса, в ходе которого Румянов, видимо, повел себя бестолково, старик зажег настольную лампу и под лупой показал Румянову бугорки и завитушки на вазах. Потом всё повторилось сначала. С третьего раза Румянов ткнул пальцем в какую-то и сказал, что эту он где-то видел.

- Видели или держали?

- Видел... И, возможно, держал.

Старик погасил свет, задернул штору и с фонариком полез в ящик. Достал что-то, завернул, завязал тесемкой и дал Румянову. Это был предмет продолговатый на ощупъ, с бугорками, но б`ольшими, чем на вазах, в какой-то ряд выстраивались бугорки, а один был больше, крупнее других и выпячивался.

- Вам не надо это им относить и даже не заходите туда. Бросьте в почтовый ящик и уходите. А сейчас подождите минутку.

Старик вышел в боковую дверь, которая за ним плотно закрылась. Слышались за дверью шаги, доносился гул разговора, но слов нельзя было разобрать, слова приглушались, то ли драпировкой, то ли тем, что дверь была с той стороны обита.

Старик вошел, неся перед собой посудину, похожую на рукомойник, но чуть меньших размеров.

- Эту плевательницу вы не могли не видеть, - сказал он, брякнув ею о стол.

Румянов вспомнил, что видел такую, кажется, у своей тетушки, но это было давно, тетушка умерла и кому-то ее завещала. Комнатка ее, в углу длинного с колоннами дома, долгое время стояла пустая. Но почему именно эту плевательницу должен был вспомнить Румянев, он понять не мог.

- Я ее вам не дам, - сказал старик довольно решительно, - но если вы ее где увидите, скажите мне.

Небрежным жестом, совсем не таким, каким он трогал остальные предметы, старик оттолкнул от себя плевательницу.

- Что вас привело сюда? - сказал он совсем по-другому, заинтересованно, но давая понять, что догадывается, в чем дело.

- Я по обмену квартиры. Мне нужна такая, как ваша - с высокими потолками и окнами, вот только... может быть, не квадратная.

- Что вы можете предложить взамен?

- Свою квартиру. Она не такая.

- Это понятно. А что вы сделали, чтобы получить то, что хотите?

- Я был там-то и там-то, - начал Румянов, но потом понял, что что-то не то, и остановился.

- Где еще?

- У Мастодонта. Он сказал, что квартира будет.

- Будет, - как эхо повторил собеседник и заерзал на стуле, к чему-то примериваясь.

- Где вы были еще? - спросил снова.

- У одного человека, который живет на втором этаже такого пустого, заброшенного дома, и еще меня водили на Верхнюю.

- Махайродус?

- Кажется, он.

- Что вы о нем знаете?

- Ничего. Он в такой шапочке и все время смеется.

- Что он вам сказал?

- Ничего, он смеялся.

- К нему не надо было ходить.

- Но я не знал, и мне казалось...

- Что вам казалось?

- Что чем больше, тем лучше.

- Это неправильно. Он похититель женщин.

И старик рассказал историю, которая иначе и не могла называться, как только историей таинственных исчезновений и краж:

- Вы любите, когда поют? - начал старик. - Я люблю. А Махайродус не любит. Всё было хорошо в нашем оперном театре, а потом вдруг стали исчезать люди. Долго не могли понять, в чем дело, и найти виновника. Перестали даже петь и всё искали. Следы куда-то вели, а потом пропадали или уводили в сторону.

И вот однажды появился молодой человек, который сказал, что он сыщет. На него понадеялись, ему доверились, попробовали было петь снова, но исчезновения не прекратились, мало того, к ним добавились еще и кражи. Пропадали бумажники, сумки, портфели, шарфы с вешалки. Гардеробщиц меняли одну за одной, и уже негде было найти гардеробщиц. Зрители предпочитали сидеть в зале в пальто, а не сдавать их на вешалку. Потом стало вдруг всё находиться - то здесь, то там появлялись пропажи, и что самое интересное, почти не тронутые. Всех взяла оторопь, и стало еще беспокойнее.

Как вы понимаете, этим молодым человеком был Мастодонт. Они в чем-то не сошлись с Махайродусом, и вот, чтобы отомстить, Мастодонт задумал этот трюк с возвращениями.

- А что Махайродус?

- А тот ничего, тот продолжал похищать, пока не попался. Скольких сил ему стоило притвориться маньяком и убедить всех, что он не он. На его совести еще одно похищение, которое так и не раскрылось. Он похитил у меня мою дочь.

- Почему вы так думаете?

- Больше некому.

Румянов, уходя от старика, чувствовал себя не совсем в себе. Было такое же ощущение, как тогда при выходе от Мастодонта, - словно его подменили.

Смерклось совсем, и была ночь, глухая, непробиваемая, какие тяжело переносить на открытом воздухе. Фонари не горели.

Старик не советовал идти к Мастодонту. Румянов к нему не шел. События вечера перемешались, трудно было понять, как они следовали и что из чего вытекало. Румянов нащупал за пазухой продолговатый предмет, он был такой же. Решил проверить, чему научился у старика. Предмет ничего не говорил, кроме того, что был продолговатый и завернут в плотную, щелкающую бумагу.

Квартира не маячила теперь перед Румяновым, он даже не мог представить, какая была нужна. То ли с широкими и раскрывающимися окнами, то ли с вделанными глухо, но с форточкой и балконом. Этаж, лестничная площадка, сарай в подвале - все, что так осязалось, куда-то ушло.

Из всего происшедшего выводилась одна, непреложная истина: не стоит доверяться людям, о которых почти ничего не знаешь. Он и раньше старался придерживаться этого правила, но никогда оно ему не казалось таким очевидным. Укусы чужой совести и бремя чужих забот, всё, с чем пришлось столкнуться, давали о себе знать большим продолговатым предметом, завернутым плотно в щелкающую бумагу. Румянов пощупал, цела ли тесьма, и она съехала.

Появившееся желание развернуть он подавил усилием воли, поправил тесьму, вернув на прежнее место - между бугорками, большим и пониже, напоминающим пальцы, сложенные костяшками вверх.

Опять замаячил перед глазами всё тот же дом, сухой и поджарый, который, теперь казалось, привиделся ему и на Верхней, и здесь, и там, у Мерхлюдова. Или, может, все они слились в один? Румянов не мог разобраться в этом.

Каждому свое, не выходило из головы, кому дом, кому ваза, кому старуха. Махайродус по-своему поступил разумно, не пустив старика у себя осматривать. Мало ли что там могло быть, и не при чем здесь девочка. Румянова толкнула мысль пойти к Махайродусу и всё выяснить, но, вспомнив его хихиканье, передумал. Действительно, что может быть, кроме хихиканья? Такая порода.

Со старухой поговорить? Но толку от старухи виделось мало.

В таких раздумьях Румянов пересек бульвар, трамвайную линию и оказался перед домом с разбитым палисадом, по глаза заросшим плющом. Дом`а как люди, подумал Румянев, и всё же есть в них нечто объединяющее.

Дом ему приглянулся, особенно плющ и в нем приоткрытая, как во сне рот, форточка. Что-то было в ней девичьи трогательное, такое, что подмывало чмокнуть или потрогать пальцем. Румянов сел на оградку и, чтобы не очень заметно было, стал оглядывать дом: несущие вверх уступы с прямыми, открытыми окнами, прячущиеся в завитушках плюща другие форточки, надбровия карнизов и сбегающие вниз пряди поцарапанных водосточных труб. Всё было опрятно, ухоженно, даже отцепившийся козырь крыши свисал не неряшливо, а скорее кокетливо, словно разметавшись. Захотелось войти в этот дом. Двери не было.

Может, и была дверь, но где-то не здесь, не с фасада.

Румянов не заметил, сколько времени он просидел так. Каркнули галки в тополях за крышей - и как проклюнулось, посерело.

Хлопнула форточка, показалось лицо в проеме, потом всё остальное. Спрыгнуло - сначала на балкон, потом по плетям вниз - хлоп, и убежало. В окно показалась рука и махнула.

Румянова подмывало проделать такой же трюк и влезть по плетям наверх.

Там не оказалось ничего любопытного, хотя влез он с большим трудом - плети обрывались и некуда было поставить ногу. Стоя на балконе, он видел, что в комнате за занавеской кто-то спал, но не было никого, кто бы минуту назад мог махать в растворенное настежь окно рукой.

Постояв немного. Румянев спустился, окончательно оборвав низ куста, так что вряд ли теперь по нему можно было бы взобраться еще раз.

- Остановитесь, - кто-то поддержав Румянова, поймал его за руку. - Что вы здесь делаете? Я давно за вами слежу и все видел. Что это там у вас? - державший за руку ухватил продолговатый предмет и ощупал его прямо за пазухой у Румянова.

- А что вы собственно... - начал Румянов.

Стоявший рядом увлекся ощупыванием.

- Достаньте!

- Это не моя вещь...

- Не сомневаюсь.

- Нет, вы не понимаете, дело не в том, меня просили ее передать... и разве могла она быть завернута, если б стояла где-то...

- В самом деле, - сделал умный вид собеседник, и непонятно было, то ли он соглашается с Румяновым, то ли наоборот.

- Кто вам дал ее? Где живет? - продолжал допытываться человек.

- Это не имеет значения.

- В самом деле? Всё имеет значение. Давайте сюда, - он взял предмет и опустил его в свой большой карман. Потом повернул Румянова и охлопал сзади.

- Так. А что вы делали наверху?

- Мне было интересно.

- Любопытство? Ну что ж. Мы тоже полюбопытствуем. Что это будет, если каждый будет лазать, где вздумается? Пусть ничего не взяли. Вам что, мало места внизу? Ходили бы внизу, как все люди. Так нет. И куст оборвали. Оштрафовать бы, чтобы запомнил. Идите.

Уже повернув за угол, Румянов сообразил, что предмет остался у того человека. Пришлось вернуться, но никого не оказалось. Куст лежал, как и раньше, всё было так же, даже трава под балконом, примявшись, сохраняла следы Румянова в том месте, где он упал. Словно не было разговора и никто, кроме Румянова, здесь не стоял.

Потоптавшись немного для верности, осмотрев всё вокруг и бросив еще раз взгляд на форточку, Румянов пошел. Однако мысль о пропаже не оставляла. Нехорошо получалось, хоть он и не был ни в чем виноват, выходило, что взял и не отдал.

В такой подавленности Румянов переходил от дома к дому по линии улицы, словно отсчитывая шагами расстояние между или метроном в нем сидел и стучал - один дом, второй, тот, этот. Румянов посмотрел на дома. Показалось, что все их он уже где-то видел, и именно в таком порядке, как шли. Даже угол того выщербленного, оцарапанного казался знакомым. Если завернуть за него, то выпрет навес над витриной - давно без парусины, с погнутой поперечиной, так что нельзя пройти, не задев головой. Если же зайти с другой стороны, то поперечины не заметно, а сразу, выйдя из-под козырька, упрешься в страховое агентство с вывеской, наверху будут цифры и телефонный диск, загорающиеся

по вечерам.

Румянов повернул за угол, уткнулся в агентство, и тут же, слева и справа, его подхватили.

- Тащи, - высунулась рука и, махнув, скрылась.

Потащили. Румянов не мог сообразить, надо или не надо сопротивляться. В том месте, где высунулась рука, оказался еще один поворот, потом еще, подворотня... прижав к стене, на голову надели мешок, втолкнули куда-то, прошипели "Подвиньтесь", - и повезли.

У Румянова не было времени все осознать, помнил только, что крутились - то ли на месте, чтобы запутать, то ли действительно было столько движения и поворотов. Везли недолго. По лестнице ввели на третий этаж, подталкивая согнутым пальцем под ребра. Сняли мешок.

- Где ключ? - спросил Махайродус, выступив из темноты, он оказался первым, что увидел Румянов.

"Какой ключ?" - естественным было спросить, но Румянов решил подождать, что будет.

- Где ключ? - повторил Махайродус.

- Ключ не у меня.

- У кого?

- Ключ у того, кому вы хотели его передать.

- Я не хотел передать.

- Наверное, его забыли вам передать.

- Мне должны были передать? Через кого?

- Через того... Через этого...

- Вы путаете. Ключ должен был быть там, куда вас водили еще в первый раз, но вы тогда провалились, черт вас возьми. Потом вас водили еще раз. Там ключа быть не могло, но можно было напасть на ключ. И опять всё накрылось. До каких пор я буду за вами бегать? - Махайродус хлопнул, как чугун по столу, тяжелой рукой.

- Увести его. И закрыть, - закончил Махайродус, грубо ткнув одного из своих навстречу Румянову. Румянова увели и закрыли. Махайродус всем телом опустился на стул.

Румянов был заперт в чулане. Тяжелая дверь не давала просветов. Было темно, однако билось что-то. Румянов всё хорошо представлял, он словно лежал в раковине с закрытыми створами: не видел, но чувствовал.

Махайродус сидел, опершись, на стуле.

- Руки, ноги принесли?

- Нет, оставили.

- Зачем?

- В баре. Еще нужны.

- Забрать!

Двое выскочили, хлопнув дверью. Вошел кудреватый красавчик, подал большую тетрадь. Махайродус залистал, перекидывая страницы. Найдя нужную, защелкал на счетах. Никак не мог сообразить, что к чему, не получалось. Отбросил и забегал по комнате.

- Привести!

Дверь чулана открылась, Румянова вывели. Кудреватый красавчик поднял тетрадь, открыл в нужном месте и ткнул Махайродусу.

- Вот здесь написано, что вы мне должны... Что он должен? Не могу сосчитать. Ключ по вашей милости безвозвратно утрачен, кроме того я потерял на этом деле двух клиентов, товарища и выгодный мне обмен. Возместите убытки. Квартиру, которая вам нужна, не получите.

- Мне обещали.

- То, что вам обещали в баре, все чушь.

- Нет, не в баре.

- Кто же тогда обещал? - Махайродус отпихнул тетрадь с красавчиком и придвинулся. - Этот старый и блеющий? Баснями вас кормили. Если кто и мог помочь вам, так это я. Но для этого вы должны были помочь мне. Достать ключ. Вы не достали. А этому старью не верьте. Он вам невесть чего нарасскажет. Ну, говорите. Про меня он тоже нарассказал? Не верьте. Всё врет.

- Да нет, он ничего не говорил.

- Небось учил играть на фортепьянах - во всё пальцами тыкать. А тем временем сам во всё нос сует. Деревяшка. Чему он мог еще научить? Я, что ли, надул того куцего, с пасторалью.

- Он не говорил про пастораль ничего.

- Еще бы. Чего бы это он стал говорить? Куцему задолжал кругом, они теперь друг за другом и ходят, и дел у них других нет.

Махайродус отвалился на стуле, отвоевавшись. Принесли освежающего - мутноватый сок в длинном стакане.

- Вы скажите, говорил он чего или не говорил? - наклонился Махайродус вперед, ближе к уху Румянова, - Потому что если говорил, то это надо принять на вид.

- Говорил.

- Ну?

- Что вы в оперном театре...

- Не пою? Врет он всё. И что-нибудь про свою дочь?

- И про дочь.

- Так вот врет он всё? Не держу я девочек. Это он их держит на холоду, чтобы шерсть росла, а потом выщипывает. Кто такое вынесет? Они и бегут.

- Такого не говорил.

- А я говорю. Это все? А не рассказывал он вам, как мы с одним молодым человеком дебош учинили? Вломились в номер, оборвали все занавески, всё перебили, а коридорного за волосы сволокли? Не говорил? И что было потом? Что потом одного из нас посадили, а другой как ни в чем ни бывало сбежал? И что с тех пор я ни с кем из женского полу замечен не был? И он смеет еще говорить! Садитесь, я расскажу вам эту историю, - сказал Махайродус, при-

двигая стул Румянова ближе.

То была история о двух правдах. В ней Махайродус выходил чистый и белый, а старик - по уши в грязи и оставалось совсем немного, чтоб его в эту грязь впихнуть и он захлебнулся в ней.

- Я его знаю давно, - так начал свое повествователь. - С тех пор как вышло столкнуться с ним и стукнуться лоб в лоб первый раз, прошло немало, и вот настает опять такой день, когда мы с ним снова рука к руке, локоть к локтю, и он мне поперек. Большой был прибытчик на барахле и так накопил, что невтерпеж мне стало. К тому же все время перебегает дорогу и путается под ногами. Я к нему раз, другой. Мол, не лезь, я всё знаю, и не мешай мне. А ему хоть бы хны, он толчется и всё себе. А тут у него переборы со старухой пошли - то ли дележ то ли дочку сватал. Я ему говорю - достану дочку, ты только - того, в сторону. Он мне - да, я ему всё и состряпал.

- Вот и он говорил, что вы похитили.

- Похитил? Не так это было. Я старуху сманил, и она мне за медный грош ее в найм сдала. Время кончилось, деньги вышли - тю-тю.

- И что теперь?

- Теперь старуха с прибылью.

- А девица?

- Девица живет, ей что сделается. Но не перебивайте, не в том тут дело. Когда всё сладилось, старик стал елозить и пакостить. Организовал что-то - и на меня свалил. В театре кто-то помер - опять я виноват. Что бы где ни произошло, - он всё на меня греб. И это бы ничего. Но вот размен он затеял со своим восхитительным. Тут эта пастораль. Стал он вмешиваться в мою жизнь, подглядывать в окна: на третий этаж по карнизу лезть, как по жердочке. Это совсем нестерпимо. И задумал я его хлопнуть. Только вы никому не говорите, что я задумал, не вздумайте, а то, если что, то я в случае чего окажусь виноват. Карандаша ко мне приставил - ходит с длинным носом, записывает, пока я эти его писульки в столе не нашел и сжег. Ну, вот вам!

- А как вы его хотели убить?

- Убить? Кто вам сказал, что убить?

- Да вы же, только.

- Ничего подобного. Вы меня не так поняли. Это была шутка. Я с ним хотел пошутить. Он бы у меня в чулане сидел. Как вы. Ну, а там бы... быть может, может быть, что и случилось.

- Что же сделалось с тем другим, который записывал?

- Карандаш? А вот он. Кудрявчик!

Вошел тот молодой, который приносил освежающее.

- Теперь он ничего не говорит и не пишет. У него травма. Вот такой я человек. Теперь руки-ноги надо беречь для другого. Для дела.

Махайродус сидел, развалившись и выставив грудь вперед.

- Вы ему не верьте, - сказал Кудрявчик, выпроваживая вон Румянова, -он всё врет.

- Помните, я вас везде сыщу, - высунувшись, закричал Махайродус в открытую дверь.

Дверь закрылась, но долго еще казалось, что она то открывается, то закрывается за ним, скрипя.

Сверху спустились, вынося шкаф. Потом сошел какой-то толстый с расстегнутым воротом и большим пузатым кольцом на пальце. Проходя, он скосил на Румянова сколупнутым глазом и крикнул снизу:

- Что вы там делаете? Нечего вам там делать. Спускайтесь.

Румянов спустился, и следом снесли диван.

- Топчутся всякие. Можете долго топтаться и не дотопчетесь.

- Мебель выносите? - спросил Румянев.

- Вам-то что? Хотите заработать, что ли?

- Да нет.

- Давай, давай, - кричал толстый машине, пока та въезжала в бордюр.

Шкаф вгрузили, потом диван. Толстый кивал кому-то наверху и махал, чтоб спускались.

- Вы здесь не стойте, нечего тут стоять, - сказал опять толстый.

Вынесли кресло, в котором помещалась старуха. Щуплая и в накидке по самые что ни на есть глаза. Чтоб не слепило солнце и, наверное, чтоб не садились мухи.

- Я вам что говорил? Будете спокойно сидеть, не растрясет.

Старуху поперек обвязали шарфом и подняли на машину к шкафу. Двое стали по бокам кресла. Дверь закрыли. Толстый пошел в кабину.

Мотор загудел. Он гудел так же, как гудел толстый, тем же тембром, и Румянову мерещилось "Уходите" в гудении.

Некуда было идти. Румянов постоял, повертелся, посмотрел вверх - и ему показалось, что с верхнего этажа в окно сунули кому-то большую дулю. Румянов пошел, подщелкивая впереди себя камешки, мусор, какую-то кость.

- Заставить бы вас пострадать как следует, - мнился ему чей-то голос, то ли Махайродуса, то ли еще кого.

- Я и не жил как следует.

- Пострадать интенсивно, лет пять. Есть разница - страдать и растягивать удовольствие.

Румянов не хотел спорить, повернул за угол - за ним словно обвалилась стена, по всей длине, в ляп.

- Не привыкли жить. Баловство одно. Одному - того, другому - этого. А где на всех взять?

И еще одна стена то ли покривилась, то ли поехала.

- Работать надо.

Румянов ходил вокруг дома. Сначала просто так, потом считая шаги, и дом, словно карточный, частями своими разъезжался, разваливался, скользил на сыром бугре, но стоило подойти Румянову - останавливался, крепясь, и потом ехал снова.

Сопроводитель, обещанный Махайродусом, не появлялся. Зато было много людей, целый кортеж, шедших мимо и тоже неизвестно куда. Может быть, по обмену.

Румянов походил еще вокруг дома и отошел прочь.

 

Хлопнула калитка в углу. Внесли ноги. Потом Румянова. Понесли на третий этаж. Румянов сопротивлялся.

- Куда же ты от меня? - проворкотал Махайродус, открывая дверь, - никуда не надо. Поживи со мной. Я тебя переворачиваться научу. Ну-ка, Кудрявчик, перевернись, покажи ему. Кудрявчик перевернулся.

- Вот видишь, как хорошо. Садись. И помни: все тебя обманывали, а я нет.

- Я не хочу с тобой жить, - решительно заявил Румянов.

- Почему же?

- Мне не нравится этот дом, н вообще я не за тем...

- Зачем же?

- По обмену.

- По обмену? Что же мы будем менять? - опять прикинулся дурачком Махайродус. - Шило на мыло не меняют, а тебе менять нечего.

- Почему это?

- Потому что уже всё сменял.

- Перестаньте.

- Да, вот так-то. А тем временем посиди в чуланчике. Может, одумаешься.

Румянова опять закрыли в чуланчик.

- Изувер, - завопил он из-за двери.

- Не кричи, я все равно ничего не слышу.

Махайродус сел спиной к запертому чулану. И, поворачиваясь время от времени на скрипучей спинке, спрашивал:

- Будешь со мной жить? Нет? Тогда сиди.

Минут через десять на голову Румянова стала капать вода.

- Погибнешь, как княжна Тараканова на китайской пытке, - объяснил Махайродус происходящее. И через минуту. - Ну, выходи, ты уже всё понял.

Румянова, мокрого и связанного, бросили на диван. "Какой-то садист, - думал Румянев, не в состоянии объяснить себе всё случившееся, - притащить и такими мерами принуждать черте к чему."

- Ты так не думай, - сказал Кудрявчик, садясь на краешек, - Это он хочет от тебя ключ и чтоб ты отказался от притязаний на ту квартиру.

- Я ни на что не притязаю, и ключа у меня нет.

- Это неправда. Ты же видел у старика ключ, вот и открыл бы. Не серди его. Он по-своему добр. И такой несчастный. Он всеми обижен, а ведь мог бы достичь гораздо большего. Ему так не хватает ласки.

- Так что же? - Румянев перекрутился на диване всем телом и почти сел.

- Пожалей его.

- Я?

- Ты. От него жена ушла. Вот он теперь всех и втравливает и наворачивает неизвестно чего, так что потом сам не рад. Он ведь добр. Это он на людях храбрится, а на деле он совсем не такой.

- Ты мне чего это про него рассказываешь?

- То, что знаю. Думаешь, очень мне хочется тебе это говорить? Но надо. - Он так сказал это "надо", словно в нем-то и был заключен весь смысл, но которого Румянов не мог бы понять и не должен. Многозначное получилось "надо", и всё, что дальше Кудрявчик сказал, тоже было многозначно. Это была почти

история. История вспомогателя:

- Я ведь с детских лет был к нему привязан. Воспитывал он меня. Без отца, без матери рос, он мне был как родной.

- Может, родственник ты ему?

- Нет, не родственник. С ранних лет он меня к труду приучал, говорил, что без труда человек ничто, одна забава другим. Вот и вырос я. А тут такое несчастье. Жена у него умерла, а вторая - ушла.

- И что же?

- А ничего. Жалко стало мне его. Стал я ему еще больше помогать. Всё-таки один человек. Есть разница.

- Чем же вы занимаетесь?

- По делу всё. Тебе не надо этого знать, И теперь, когда решается у него дело всей жизни, появляешься ты и всему мешаешь. Он не любит, когда мешают, учти.

- Так что, уберет?

- Нет, заберет. Заберет и спрячет. И бегать не даст. Он меня всегда прятал, когда я шалил.

- Для чего ему та квартира?

- Девок водить. Не спрашивай. Всё равно не скажу.

- Это что ж выходит - отдай и не смей узнать?

- Что ты можешь узнать? Все равно наврут. Зачем тебе?

- Ты-то когда-нибудь говоришь правду?

- Я?

- И он всё врет, - вышел подслушивавшей Махайродус, - не верь ему, всё врет, к тому же и говорить не умеет. У него травма. Шел бы ты отсюда, Кудрявчик.

Кудрявчик вышел.

- Я с вами договориться хотел, - начал Махайродус, как ни в чем не бывало, - вы мне - то, я вам - это. Что хотите, чтоб я вам устроил?

- Я вас не понимаю, - поджав губы сказал Румянов.

- Вы мне - квартиру, а я вам... - замедлил Махайродус, ожидая, что же - Румянов.

- А вы мне?..

- А я вам?.. Что вы ходите, чтоб я вам устроил?

- Мне от вас ничего не нужно.

- Что? Вы мне даром? - совсем удивленный Махайродус встал.

- Я вам - ничего, вы мне - тоже.

- Так вот как! - Махайродус ввинтил в воздух крепко поднятый палец, - Позвать Махаева! - крикнул он куда-то в проход, в уходящую анфиладу комнат и перегородок. "Позвать Махаева!" - откликнулось одно, а потом другое из дальних комнат и переходов.

Привели Махаева. То был маленький человек, почти невидный от пола, если смотреть из-за деревянного валика, как Румянов. Маленький, краснощекий, с черноватым заворачивающимся пушком на макушке и длинными, суетящимися руками.

- Начинайте! - бросил Махайродус как бы попутно и вскользь и схватил сигарету, - мне это очень неприятно, но начинайте, - раздавил ее в кулаке и вытряхнул на пол, - начинайте, начинайте, Махаев, вам говорят, - сбил зацепившиеся табачные крошки с края жилетки и сел.

Махаев начал. Он закатил рукава, помял мышцы и, подойдя к Румянову, защекотал. Щекотал он искусно. Было вначале смешно, а потом захотелось плакать.

- Это еще не все, - говорил Махайродус, наклонясь к уху, - можно и хуже. Развяжите его.

Румянова развязали, и первое, что ему захотелось - треснуть Махаева, но он не треснул, а только толкнул. Румяненький старичок колобком прокатился через всю комнату, ткнулся об угол стола и послушно протянул ножки.

- Ну всё, - решительно сказал Махайродус, - теперь вам от этого не уйти.

Со всех сторон Румянова обступили.

- Последний раз спрашиваю! Да или нет?

- Я не могу с вами согласиться...

- Кто убил Махаева? - загремел Махайродус, став на стул, чтоб быть выше других. - Вы пошли на гнусное убийство, чтобы только, чтобы только не дать! Это непростимо! И незабываемо.

- Почему я убил Махаева?

- Посмотрите. Не дышит! Много ли надо старому человеку. Изверг! Иезуит!

- Он не старый, - сказали сзади.

- Пожилому, - поправился Махайродус, - иезуит!

- Дайте зеркало, - попросил Румянев.

- Зачем зеркало? Рожи своей не видел? - закричал Махайродус.

- Посмотреть, как он не дышит.

- Он еще сомневается! На, смотри, - Махаева подняли за ноги, и он повис.

- Дайте зеркало, - упрямо повторил Румянев.

Принесли большое зеркало, так что нельзя было своротить. Махаева пришлось переворачивать и класть на зеркало сверху.

Махаев был теплый, хотя не дышал, и все члены гнулись.

- Он недавно умер, - пояснил Махайродус.

- Что от того? Это всё неправильно.

Махаева вертели и так и сяк, и довольно долго, но всё оставалось по-прежнему.

- Почему же не дышит? - настаивал Махайродус.

- Откуда я знаю, может, он умеет не дышать, может, он йог.

- Скажите, пожалуйста. Махаев - йог! Скажите, пожалуйста.

- Не может человек умереть и быть теплым.

- В комнате жарко. Откройте окна - скоро остынет. Совсем нечем дышать, - бегал Махайродус от окна к двери, размахивая воздух.

- Не может человек быть мертвым, если он жив и только прикидывается. Всё это чушь, потому что нет медицинского освидетельствования. Вам никто не поверит.

- Так. Где врач? Давайте врача сюда.

Ввели врача.

- Нет, не пойдет. Это тоже один из ваших.

- Из наших? Из каких это наших? Что это еще за ваши и наши? Все мы одни. Не хочет - не надо. Вяжите его! Будем без него.

Румянова повязали и отнесли в чулан.

- Ты, чуланник и вор, - раздался глухой голос снизу, - тебе чего здесь?

- Я здесь давно. А тебе чего?

- Я - помочь. Разоблачайся, - незнакомец веревку за веревкой снял с Румянова путы, освободил.

- Не мытьем, так катаньем, - бормотал Махайродус за дверью.

- Они тебя одолеть хотят, а ты ничего им не говори. Потому что, если не скажешь, значит впустую у них все. Ты мне скажи.

- Что сказать?

- Где ключ?

- Ключ? Дался вам ключ.

- Квартиру не меняй. Мы с тобой туда вместе пойдем. Ты мне всё покажешь, где что.

- Я не знаю, где эта квартира.

- Я проведу. Мне ты можешь довериться, и мы с тобой всё обтяпаем, за спиною у них.

- Ты-то сам не из этих?

- Мне можешь верить. Я сам такой. Из обманутых.

Незнакомец присел на край стула. Румянов остался стоять.

- Когда войдут, сядешь на меня, чтобы не видели, и скажешь, что сам распустился, они подойдут, ты их по голове и беги.

- А дверь?

- Дверь не заперта. Я выйду следом.

Румянову показалось, что это ловушка, к тому же, по голове уже было. Румянов решил не даться и самому обвести всех вокруг пальца. Однако для этого надо было уйти.

Всё произошло так, как сказал незнакомец. Дверь распахнулась, еще не вошли, а спросили: "Где путы?"

- На мне нет их. Я сам. - ответил Румянов послушно и, загородив сидевшего, прыгнул. По голове он никого не ударил, но вошедший упал, загремев в чулан.

В комнате никого не оказалось. Румянов влез в подвернувшийся шкаф. Там уже кто-то был.

"Везде у них напхано" - подумал Румянев, но разговаривать с сидевшим не стал, решил подождать, что будет.

Сидели молча. Напарник Румянова поминутно ворочался, но так, чтобы не шуметь.

- Вы давно здесь? - спросил наконец Румянев, не выдержав пустоты.

Тот молчал.

- Давно вы здесь, спрашиваю? - Румянев осмелел и толкнул его в бок.

- Тсс. Тихо. Сейчас пойдут, - зашептал тот и чуть-чуть приоткрыл дверцу.

Прошли двое.

- Выходим, - напарник подхватил Румянова, и они выскочили из шкафа.

Было интересно идти за самим собой и себя выслеживать. Румянову особенно это было интересно, потому что после каждого выхода из очередного дома его подменяли, и вот подменили совсем.

Двое шли немного впереди, но не давали отставать тем, что шли следом. Румянов с напарником где-нибудь оставались, обходя лужу или пропуская транспорт, те двое заходили в подворотню и за десяток шагов выходили снова. Было очень мило и как-то предупредительно. Те двое шли, не пытаясь скрыться, но и делая вид, что не замечают, а эти двое - не подходя особенно близко, давая поговорить и не наседая. Румянову нравилась эта игра.

Так они продвигались парами, не то чтобы медленно и не то чтобы быстро, туда, где он уже был и где в первый раз ничего не получилось, на Верхнюю.

Действительно. Прошли арку, прошли газон со скамейкой, мимо булочной, магазина "Свет" Подошли к дому. Дом был ветхий, но прочный, и деревянная лестница, по которой они поднялись, почти не скрипела. Дверь внизу гулкнула, - кто-то еще, кроме них, входил следом.

Двое впереди позвонили во втором этаже. Их впустили, оставив дверь. Румянов поколебался входить. Но это была именно та квартира, и , хотя его тогда, не доведя, бросили. Румянов решился.

По длинному коридору коммунальной квартиры уперлись в дверь, которая их впустила.

- Вот вы и дома в некотором роде. Наконец-то я могу вас здесь видеть. Хозяин не меняет эту квартиру, а продает. Он совсем съезжает. Мне больших усилий стоило его уговорить. За определенную мзду, конечно. Он согласен на вашу квартиру, но всё же какое-то время кое-что из его вещей будет здесь. И потом - мзду вы должны будете мне возвратить. Но это уже детали. Садитесь. Мы с вами друзья, надеюсь, - говоривший подал Румянову руку. Это был Мастодонт.

Румянову показалось, что им играют как футбольным мячом, но он отогнал эту мысль.

- Хотите осмотреть вашу квартиру? - обратился опять Мастодонт. - Здесь большая комната и балкон, выходящий в сад. Все, как вы хотели. Окно несколько завешено вьющимися, но их можно будет при желании убрать.

Румянову представилось, что он уже переехал, но оставалось что-то, что толкало броситься в окно на мостовую.

- Садитесь и успокойтесь, - почувствовав неуверенное движение, остановил его Мастодонт, - Принесите ему что-нибудь. - Двое стоявших в дверях вышли.

- Сейчас мы с вами подпишем контракт, договорец, или как хотите. Вот здесь будет нужна ваша подпись. Тут - что вы должны, а тут - чего вы не можете. Обо всем остальном не беспокойтесь. Убитого я возьму на себя.

- Какого убитого? - вскочил Румянов. - Какого убитого? Какой убитый? Что вы такое говорите? - Румянов, подлетев, схватил Мастодонта за ворот.

- Успокойтесь. Это в вас женское. После того инвалида еще и не то бывает. - Мастодонт брезгливо снял пальцы Румянова и усадил его на кровать.

- Подумайте в одиночестве. Не мешает, - Мастодонт вышел, прикрыв за собою дверь.

- А договорец, он на столе, - всунулась опять его голова, - Посмотрите, подумайте.

Дверь оставалась открытой, но Румянов понял, что заперт.

Откинувшись на кровати, он не мог вздохнуть.

 

Человек-растение, живший этажом ниже, пробрался к нему наверх и заглянул в окно через балкон своими зеленоватыми глазами. Фыркнул, чего никак нельзя было ожидать от такого странного существа. Цепляясь за форточку крючковатыми пальцами, пролез внутрь с балкона, как традесканция с бегониевыми выпученными глазами.

- Ну, вот он и я, - сказал пожухлым, выцветшим голосом, присев на край шуршащей под ним постели.

Румянов сел на кровати. Он еще не видал такого, и его странность вызвала любопытство.

- Надувают тебя, а потом оберут как липку, увидишь, - он поскреб в подбородке слоистым пальцем, - некому вам помочь, погибающим. Только разве что по ветвям уйти, как там говорится, в мир иной. Ну, да можно и без того. На сто поющих должен быть хоть один не поющий. Я всегда так говорил. Тех, кто

правду говорили, давно нет, скрылись. Были и скрылись. Нету их. К тому ж, предрекать беды и катастрофы всегда было в привычке людей, иногда это выходит удачно, иногда невпопад, но суть не в том. Человек - животное слабое, хилое, без корней. Что ему делать в этом глухом и чуждом мире? Ничего не умеет и жизни в нем нет.

- Вы зачем пришли? - остановил его Румянев.

- Нельзя быть двудомным и к тому же раздельнополым, - проговорил собеседник как заученный урок из ботаники, - я предлагаю кооперацию: вы будете меня увлажнять, а я помогу вам обрести корни.

- То есть как это, увлажнять?

- Напои землю, - певучим патетическим тенором, глядя вверх и поднимая крючком палец, возгласил сидящий. - В земле сила. Она мать и отец-кормилец. Что ты есть без корней? Без земли? Только увлажнять ее надо вовремя.

Румянов наконец понял, чего тот хочет. И стало неловко за этого первобытного. Откинувшись на подушку, сделал вид, что уснул, поняв, почувствовав, что тогда уйдет. Так и было. Пошуршал, пошуршал и уполз к себе.

 

В договоре было учтено всё, даже о праве наследования. Наследовать должен был Мастодонт, который как-то странно именовался: то как мастерская по ремонту предметов культа, или культуры (невнятно), то как какой-то фонд. Всё было ловко, так что и Махайродус, который всё затеял и провернул, оказывался вроде как не при чем. Бумага делилась на две половины: то, что Румянов должен, и то, что не должен. Того, что не должен, оказывалось значительно больше. Ограничивалась свобода передвижений и связей. Запрещалась передача каких-либо сведений без ведома Мастодонта, в крайнем случае Махайродуса (здесь и была та маленькая приписка, где впервые и один раз упоминалось его имя). Всё остальное доверялось Мастодонту, и вещи, самое главное - вещи, которые должны были здесь лежать, на них накладывался строгий запрет - не подходить, не брать, не трогать. Сроки переезда Румянова не оговаривались.

Румянов не мог снести надругательства, схватил лист и через весь, от угла к углу, написал "отказываюсь от обмена" и поставил подпись.

Осталось пойти к Махайродусу и выложить про все Мастодонтовы пакости. Но раздумал. Махайродуса вполне устраивал этот его отказ.

 

Дом был такой же, как всегда. Немного скособоченный, с хлопающей дверью. Не виделось признаков перемен. Никто не переезжал, никто не выходил. Улица вокруг словно опустела. Серел запачканный бордюр. Скворчали птицы на деревьях, небольших и редких. Вдоль нижнего окна полз одинокий, как отшельник, плющ.

Оставалось выйти из подъезда, чтобы начать сначала. Двое высунулись следом. В раскрытое окно показали дулю.

 

1981-1982, январь.