Пётр Червинский

- Почему такое всегда? Откуда? - говорила Лилечка, пудря нос, - почему так получается? Не понимаю.

Вчера вносили рояль. "Так, так, давай, заводи..." Но это не то. Не рояль.

На даче Володичка, руки - во, и в обхвате - обнял вдруг, сдавил. Стало так приятно. Румяный здоровень. Но это тоже не то.

- Что же тогда?

Лилечка подумала, пошевелила губами и не нашлась. В парке тоже что-то было, это она помнила, и еще приносили корзину, а в ней - цветы. Это тоже приятно. Потом, кажется, видела на дорожке что-то, валялось такое, и в окно бухнули камнем. Все это приятно, но не то.

- Э-эх, - Лилечка развернулась перед зеркалом и стиснула плечи, укутавшие в шаль. Стала похожа на сломанное трюмо.

- Ну вот, и всегда так. Позовут, наобещают - и ничего. А как бы приятно было! - Лилечка вздохнула и еще сильнее сомкнулась в объятии.

- В последний раз, когда обещал прийти? Не пришел. Не очень-то нужно было, но все же. Если там какие дела - не забывает. А еще говорил.

Лилечка вздохнула и опять сложилась. Нос был уже напудрен.

Что еще оставалось?

- Да, вот на прошлой неделе, когда собирались у Гали, пришел. Но чего это он был такой? Невесть что говорил. И всё жался. В углу словно хорошо. Всегда он в углу. Забрать. бы его оттуда. Как бездомный.

И другая картина: в саду, на скамейке. Двое сидят. А он стоит, сесть не может, так и простоял. Куда бы его свести?

Лилечка напряглась, прикидывая возможности, но ничего не придумала. В саду на скамейке хорошо, шуршали листья, бегали мальчишки Что еще? В прошлом году на вечере так напился, что пришлось уводить. Вот когда вис, оторвать нельзя было. Что тогда мама сказала? Что молодец Лилечка, а то совсем бы плохо. И раздевали его, и в постель укладывали. А ноги-то, господи, никогда не видела таких ног. Вот бы такие ноги, да сами ходили, а то… Никчемный какой-то.

Лилечка еще раз завернулась в шаль, теперь наискось. Так было интересно.

- И поговорить не о чем. Все молчит. Или свое бубнит, непонятное. Нет, ничего. Хоть бы чего. А то возись с ним. То он больной, то отморозит чего-нибудь. Вот хоть эти ноги. А ты три. И все равно у него потом температура и врача надо звать.

Лилечка закуталась, словно озябла.

- У Гали все не так. У нее просто. Так и так. А все остальное - это не то. Да. если бы у нее кто-нибудь был больной, стала бы она с ним возиться? Никогда. Хоть взять эти ноги, вот на днях. Слег один. К ней не ходит. И она к нему. Зачем? И правильно. А тут колотишься - и подстилочки, и грелочки, и ночничок.

Лилечка остановилась, почувствовав, что далеко зашла.

- Да нет, не так все это ужасно, но все же. Говорила: не ходи босиком, не выглядывай на балкон, закрой форточку, если дует. Разве послушал? Ни разу. Очень упрямый и ходит без шапки. Вот тогда, на автобусной остановке. Был ветер. Подошла, чтобы подоткнуть кашне и застегнуть пальто на верхнюю пуговицу. А он что? Не надо мне ваших ухаживаний. Она - только подоткнуть. Глупость какая-то.

Лилечка совсем было начала расстраиваться, но опомнилась, остановилась, закинула шаль на плечи и стала выглядеть совсем ничего.

- Ладно бы, если так, а то брюки надеть не может. Всё за него делают. Наденет одну брючину - и сидит. А что дальше? Не застегивать же ему, в самом деле. Вот он и сидит. А ты жди. Куда идти с таким, без штанов-то.

Лилечка опять взяла ватку, ей показалось, что на носу что-то не так. Притрусила нос и похлопала брови.

- Да, вот еще вспомнила, водил этот в форме, где с ведра продавали розовый куст. Тоже ничего. Но ушел. А бравый какой - грудь, спина, все на месте, и грудь - тут половина, и тут. Хорош, ничего не скажешь. Толстоват только. Далась я ему, вот уж, и чего нашел, - Лилечка посмотрела в зеркало, что нашел, - ничего не нашел. Голова как пустой барабан сам-то, все бы грубости говорить да руками эдак-то. Вот и то, только на это вот. И этот, неприметный такой, а туда же. Сам-то, ему платки подноси да нос вытирай, и непонятно, на тебя глядит или на ладан дышит, а сам. Тьфу ты, господи! Вот уж правда, поживешь - увидишь.

Лилечке стало невмоготу, так что еще одну историю она пропустила, хотя в ней было кое-что. Когда года два назад они поехали кататься на лодке, с ними было еще двое, то ему вдруг от воды сделалось дурно, он побелел весь и совсем было упал за борт, но она его подхватила, посадила на ту вот, что называется банкой, и тогда он слабо так улыбнулся.

Вообще с водой были еще воспоминания, он тонул, и его извлекли, хотя уже не надеялись. Сколько из него воды тогда вышло! Лилечка помнит эту историю. Она тогда в одной манке была, потому что он трусы свои в воде потерял. Никого тогда не ругали, а его как всегда положили в постель, укутали, клали на голову грелки, а Лилечка терла ноги, потому что его знобило.

- Да, вот так, все время мне достаются ноги, - заключала Лилечка, глубоко вздохнув, и оттянула веко, посмотрев, что там под ним в глазу. Она помнила еще один случай, правда, совсем в другом роде. Как они бегали босиком в жару за мороженым. Все было хорошо, они весело бежали, было так жарко и пятки жгло, но вдруг сверху упала капля и прямо ему на ногу между пальцев. Это было смешно, а он разволновался вдруг, перенервничал, стал кричать. "Это ничего, это чепуха, это птичка." - но не помогало. И надо же быть такому - он порезал ногу, налетел на какой-то осколок, и сильно. И опять эти ноги, эта постель и кровь, много крови.

Приходила толстая Валентина, его смотреть, потому что боялись оставлять его одного. А Валентина любила давать взбучку, и если что не по ней - сразу. Сказать было нельзя, потому что было бы хуже. И была еще собака во дворе, и тоже его укусила, никого не кусала - а его.

Лилечка поправила клок в зеркало полюбовалась, как будет, если его перекинуть наоборот.

Лилечка, если б могла, тоже б его укусила. Хоть за те же ноги.

И еще, соседке был нужен какой-то мальчик, всё она ходила по коридору и говорила "Мальчик, мальчик". Затащила его к себе, долго держала, а потом выпустила. Он пришел, а у него в руках открытки разные, полные руки открыток, а сзади, где адрес и прочее, замазано тушью. Соседка была одинокой, любила его, водила к себе и дарила открытки. Лилечка помнит и это

- Ах боже мой! - снова вздыхает Лилечка,- если б хоть тот, с которым сидела на задней парте, пусть толстый и грубый и на три года старше, разве мыла бы ноги? И носила б за ним портфель? Ходила б в кино, чтоб никто не обидел, не покусал н не побили мальчишки? Все эти страхи: вдруг упадет кирпич, вдруг попадут камнем, вдруг он пойдет на стройку и там провалится. Лилечка не могла всего перебрать, этого было много.

- Жизни без него нет. Своей, самостоятельной жизни. И вот теперь - жди. Придет, не придет? А если придет; зачем и что?

Лилечка поджала губы, убрав их, и посмотрела, как ей совсем без губ, а так, если с узкими губами? Так в этом что-то есть. Теперь она их выпятила, но это ей не понравилось.

- Бестия эта Галя. Чего ей? И тот и этот. Так нет же. Ну надо ж. Нет, ну надо ж, - Лилечка даже подпрыгнула.

Мало ей тех и этих, - и она вспомнила очень неприятную для нее сцену у Гали, когда Галя, выпроводив всех, осталась с ним наедине. Что они там делали? Что они могли делать? Этого Лилечка так и не узнала. Но ей было все это неприятно и по сей день.

- Что в нем находят? В изнеженном баловне, маменькином сынке, который ничего сам не может? Даже раздеться.

В тягучей тишине перед зеркалом Лилечка видела свое отражение и не находила ответа. Навязчивый голос шептал ей что-то неуловимое, она наклонилась, чтобы услышать, но все прошло.

Как были в саду с тем другим, молодым и курносым, казалось, что все не так, все пройдет и будет теперь другое. Но тот, этот молодой, ушел, как и все остальные, остался только он, несбывшийся, и его голос, в полутьме, в кресле, за задернутой шторой окна. Они сидели напротив. Он что-то говорил, она теперь никак не могла вспомнить, что тогда было и было ли что-то вообще, это печально, тем более потому что то был один, один единственный раз, когда он говорил с ней так, и не надо было растирать его ноги, успокаивать или что-нибудь в этом роде. Может, это было случайно? Чего же она тогда ждет? и стоит ли ждать вообще?

Лилечка приподняла край своей шали и застыла так, в этом движении, в котором оказалось вдруг что-то слабое, даже щемящее, и ей понравилась эта слабость.

- Ждать нечего, потому что с ним наедине приходится говорить и делать совсем не то, что действительно надо и что бы хотелось.

Вот он упал с лестницы. Когда шел вниз, зацепился ногой, нога подвернулась, а лестница скользкая, не удержался. И в этом его падении что-то такое беспомощное и жалкое, что хочется совсем не то, а в крик и звать на помощь. Все обошлось, но вот опять что-нибудь, так, будто ему не суждено дойти до дому, словно все вокруг угрожает ему н не дает.

- А я, я совершенно разбита его немощью, потому что везде н всюду приходится тащить на себе эту тяжесть. Как журавль. Длинные, тонкие ноги. Какой-то хрупкий, все время трясешься, чтоб не разбился, не навредил себе, и забываешь, обо всем забываешь, словно что-то постоянно мешает.

Дача. На даче кусты. Ракитник, большой, длинный плес. Дача в лесу, далеко до города, надо идти пешком, потом ехать. Дорога пустынна, не сразу встретишь людей, они случайны. Его дача, и он там не один, они не одни, их много собралось там. Пришло время забить его. Катались на лодке, было хорошо, его не было с ними, он побоялся ехать, сказал, что ему нездоровится, голова болит и вообще.

В тени склонившихся над водой деревьев их никто не видел, они были вдвоем. Он, этот другой, греб, а потом устал, бросил весла, закинулся и лежал так. Словно мертвое тело везла в лодке, их слегка покачивало, в полудреме закинувшейся в зное реки, ручьи ее изредка плескали в борт, толкались, их влекло

куда-то, словно река хотела унести их с собой, туда, где все не так. И ей это удавалось. Прошуршала по песку, потекла, за поворотом немного быстрее, вот лысое место, а там, там она их и оставила. Было хорошо на банке, закинувшись головой. Он сказал, что ему хорошо на банке и не хочется уходить, так бы и лежал, смотря в небо, в небе облака и радуга, хорошо бы по ней босиком побегать, камешки покидать, поболтать ногами. А потом сидели и болтали ногами и бросали камешки - как на радуге. Река текла, только теперь сама, без них. Назад возвращались поздно, было трудно грести против течения. Они еще там побегали по берегу, побултыхались в воде, строили из песка замок. Он ей ничего не сказал. Может, она не так красива, как все другие? Ведь другим говорят. Может, не то что-то было? Она и сама не знала.

На берегу их ждали, не могли не заметить их долгого отсутствия и того, что уже поздно. Она не могла ничего объяснить, сама не понимала, почему так получилось. Он спросил: "Что я скажу теперь маме?" А что, что действительно он мог ей сказать? Потом надул губы и отвернулся, и губы у него дрожали. Она подумала - сейчас расплачется, тронула за плечо, чтоб успокоить, развернула и посмотрела в глаза. А он и правда расплакался. Упал ей на плечо и зарыдал, судорожно так и больно. Это все когда они остались вдвоем. Что она могла сказать? Гладила по голове, утешала, теребила волосы, тонкие, как паутинка. Он успокоился, но как-то жалко было на него смотреть, веки опухли и покраснели, голос даже стал какой-то осипший, срывающийся, словно простудился. Ну вот, он опять заболел, подумалось тогда Лилечке, и это я виновата. Ей стало грустно, самой захотелось плакать, и она предложила: "Поедем домой".

И они пошли, сначала через лес, потом спящей уже и лающей на них из подворотен деревней. Шли одни, босиком, потому что ноги устали идти. Выпала роса в траве, а он веселый был, все смеялся, что-то рассказывал, хватал за руку, говоря: "Вот, смотри, смотри, вот косой бежит, а вот леший из-за куста."

Было сыро в лесу, а он ничего; все свое, все о чем-то, не боясь простудиться. "Подожди, - вдруг сказал и взял за локоть, - ты... может быть, того, ты продрогла?" и обнял за плечи. "Отдохнем?" - они сели на камень, на холодный камень, и сидели рядом совсем близко, так близко, как, может быть, никогда не сидели. "Странно это" "Что странно?" "Да все, я не думала, что мы вдруг окажемся в лесу, да еще ночью." "Ты боишься?" "Нет, но как-то вдруг." Сон ли это был? Она почти не верила, что могло быть такое. Потом пошли дальше, он теперь не был таким веселым и почти не говорил. Когда дошли до деревни, то показалось, что там погасили свет - тьма, только один фонарь около самой железнодорожной станции, а до нее - через всю деревню. В деревне оживился немного, даже подразнил двух собак, так что те зашлись хрипучими и рвущимися голосами, но все равно это было не то.

На железнодорожной станции сели ждать. Там стояли скамейки - две доски, почти под прямым углом. Он положил голову ей на колени. Она откинула волосы его со лба. До поезда еще далеко, впереди целая ночь, можно было поговорить, он что-то мурлыкал себе под нос, что-то бормотал, гладил ее руку, а потом уснул. Ей спать не хотелось, ей хотелось плакать.

Поезд пришел каким-то туманным утром, пронзительно крича. Она озябла, к утру стало совсем свежо, она грела его своим телом, он подобрался, согнул колени и весь, головой, ушел ей в живот, так что она не знала, как он там и дышит ли он вообще. Поезд застал их такими. Она разбудила его.

Он был разбит этой ночью, зевал и говорил, что хочет спать. В поезде спал на ее плече.

"Элеонора Михайловна нам делает честь, - это был голос тетки, - знакомя нас со своей дочерью." Какой был гнусный голос. А что в той дочери? Такая же изнеженная и недотрога. Он за ней ходил хвостиком, потому что велели. Вместе занимались и шли гулять за руку. Он ей что-то говорил, заглядывал в глаза и улыбался.

- Это ничего, это все ничего, - сквозь зубы проговорила Лилечка, - ведь прошло это все, прошло.

И разве могло не пройти? Она не боялась, что это задержится, слишком непрочной, надуманной была эта связь. Кто был для нее этот? Ей бы и в голову не пришло. Слишком много о себе тетка мнила. Там ничего не могло быть. Какие-то странные у тетки представления, всех, кого она ему приводила, все были не то. Они не могли быть с ним, им не тот был нужен, он был как-то мал для них и больше похож на женщину.

И еще был случай, Лилечка вспомнила. Теткин брат приезжал, гораздо моложе ее, почти их ровесник. Он вдруг возьми и скажи: "Посмотри на них, чем не пара?" "Что ты такое говоришь? Как такое возможно?" Лилечка сама была удивлена - как такое возможно.

И еще помнит его с перевязанным ухом. Порезался. Его стригли, он в парикмахерскую не ходил, боялся, и ножницами так - раз. Сразу кровь пошла, всем стало дурно. Приложили ватку, пластырь и завязали. Он вообще не ждал, когда раны заживут на открытом воздухе, ведь это лучше, а сразу пластырь. Может, поэтому они так долго у него заживали, потому что когда пластырь снимали, там был такой белый рубец, весь пухлый. И с этим ухом он долго промучался, так что к нему уже никого не водили. Это было неплохо. Лилечка не любила, когда приходили незнакомые девушки. С ними знакомились, потом каждую развлекали и каждой рассказывали одно и то же, потому что она ведь не слышала этого раньше и могла послушать. Это было скучно. Тетка не рассказывала новых историй, все про то, какой он в детстве был хорошенький мальчик, как его водили по парку и он всем нравился, про то, как он хорошо учился в школе, всегда на пятерки и не отставал, вспоминала еще, какой он был в колы-

бельке, вылитый Пушкин. Неизвестно было, кому это доставляло радости, потому что девицы очень смущались и не находили, что сказать.

Сам он мог вспоминать, как его мама шлепала веником и как драли уши, когда он лез в чужой сад на даче. На это девицы тоже не могли ничего сказать и еще больше смущались. Лилечка при них ничего не вспоминала и сидела молча, так что сама походила на одну из девиц.

Тетка почему-то всегда считала необходимым кормить их обедом, и именно после обеда заводила эти ненужные разговоры. Девицы сидели тихо, они никогда столько не ели, им было тяжело сидеть, но тетка считала, что есть надо много, иначе человек будет болеть. И все у нее ели много. Поев и поговорив, тетка выпроваживала его гулять с очередной девицей, а сама с Лилечкой принималась убирать и мыть посуду.

Так было долго пока Лилечка однажды не взорвалась, не наговорила грубостей и не ушла, хлопнув дверью. Что она тогда говорила? Что ему не бывать ни с одной из этих, потому что они белоручки и недотроги, а ему нужна нянька, и чтоб сама с ним легла и еще раздела. Что она могла сказать? Тетка разозлилась, ногами затопала, растрепалась вся: "Что ты такое говоришь? Откуда слова-то берутся? Ты ему зла желаешь?" А она вовсе не желала ему зла, напротив, ей просто казалось, что все ото впустую и ни к чему.

Она ушла тогда и старалась долго не приходить, не могла забыть злых упреков тетки. Он к ней не приходил. Действительно, что бы он у нее делал? Он и не знал ничего, тетка берегла его девственный слух, непонятно для чего только. Лилечка еще раз пережила всю эту неприятную сцену, ей показалось, что она была не права тогда, зачем надо было разрушать этот разыгрываемый теткой спектакль, в котором он должен был играть единственную, по ее представлениям, достойную его роль, да и он сам, может быть, чувствовал себя в эти мгновения сильнее. Может быть, он забывал свою слабость рядом со слабостью и никчемностью другого, и ему было хорошо? Лилечка остановилась, словно какая-то настойчивая и единственно правильная догадка вдруг осенила ее. Кто мог бы сказать, что тогда было правильным? Внешне могло показаться, что тетка права: он выглядел лучше, здоровее, пребывание на воздухе шло на пользу, разговоры оживляли его, но то ли это, что ему было действительно нужно? Кто мог знать? Лилечка знала только, что вряд ли что-нибудь могло его сделать другим, на это невозможно рассчитывать. И стоило ли вообще что-либо предпринимать?

Каким жалким он оказался тогда на острове, когда ему пришлось раздеться, потому что все так хотели. Играли в игру, и так выходило по условиям. Господи. Она видела его ноги, но всего целиком... Она и предположить не могла. На него это сильно подействовало, его потом вырвало за кустом. И опять пришлось успокаивать и обмывать, помогать одеться, потому что он дрожал и не мог попасть ногами в штанину. Никто ничего не заметил, она привела все в порядок, никому в голову не пришло, что было, бледен он только был очень.

"Впечатлительный мальчик" - говаривала тетка, видимо, ничего особенно не имея в виду. Она, наверное, сама не могла объяснить, что значит, по ее представлению, его впечатлительность, а самое главное - кто довел его до этой впечатлительности глупейшими разговорами, вечным стыдом обнаженного тела, боязнью расстегнутого халата. Почему же тогда ей позволялось его раздевать, укладывая в постель? Что это? Глупость пли расчетливость, основанная неизвестно на чем?

"Впечатлительный мальчик, он всегда такой бледный, посмотрите, какой он бледный", - это и все, что она могла сказать о его впечатлительности. "А как он любит животных?" А как он особенно любит? Он их боится, да два-три раза показывал пичужку, прилетавшую к нему на окно, названия которой он не помнил. Он скорее мог бы любить растения, потому что они такие же чахлые и вьются неизвестно куда, но он и растения не мог любить, потому что за ними надо ухаживать, а его самого впору было посадить в горшок и засыпать землей, изредка поливая, может, что-нибудь и появится на свет, чахлое и зеленое.

- Нехорошо так говорить, он не виноват. Что он мог поделать, живя в такой затхлости? Забрать к себе его невозможно, а без этого, что с ним станется?

Она вспомнила, как передала ему через Галю записку и что из этого получилось. Он пришел , не просидел очень мало и ничего не сказал. Что он мог ей сказать? Правда, она взяла с него слово, что он будет приходить, но ему, видимо, было тяжело это. Много раз она думала: зачем он будет к ней приходить? Но она очень хотела его отгородить, пусть ей это и не удавалось, от чего-то, от чего, собственно, и зачем? Последний его приход был совсем жалок. Он принес цветы. Как болящей. Он так привык у мамы - когда болеют, надо приносить

цветы, наверное, для того, чтоб больной мог видеть, что что-то чахнет еще быстрее. Глупость какая-то. Она поставила цветы в вазу, а он вазу опрокинул и вазу разбил. Это его так огорчило, он все время молчал, и она не рада была, что он пришел и что вообще ее вспомнил. Может быть, лучше было, чтоб не вспоминал?

Вот и сейчас, стукнул кто-то в окно камнем и она ждет.

Этот, который придет сейчас, чем-то похож на него. Манерой ли говорить, жестами, она сама не знает, что-то неуловимое. Приходит редко и быстро уходит. Она ждет его, как ждут дождя, слишком долго, а потом, когда перестает уже, он приходит. С ним тоже не о чем говорить, но у него большие, глубоко посаженные глаза, в них что-то колдовское н обволакивающее, так что она не может пошевельнуться под его взглядом. Ей, наверное, уже непростительно раздражаться, но его приход раздражает. Этот, который придет, ничего не говорит и не скажет. Но она сидит и ждет.

В зеркале мотнулись блики, она устала смотреть на себя, в запах была видна родинка на правом плече, она прикрыла ее и так, в накинутой шали, осталась. Дверь, которую надо будет открыть сейчас на звонок, она открывала много раз и без звонка, когда там никого не было и лестничная площадка была пуста. Несколько раз он приходил без стука, и, открывая дверь, она не знала, кого ей ждать. Раньше это было интересно, но теперь она чувствовала, что устала.

Может быть, подвести глаза? Но она не знала, понравится ему это. Когда он приходил прошлый раз, она заметила, он куда-то спешил и даже не глянул на ее приготовления. Ей тоже передалось его беспокойство, это стесняло, и все казалось еще непривычнее, чем всегда. Может быть, это от него были цветы

в корзине? Тогда почему он ничего не сказал? Как-то все получалось невпопад из-за недомолвок. Не могла же она сама начать? А может, он, как и другие, уйдет, ничего не сказав? Что-то сжалось внутри, стало не но себе.

Ведь это уже было с ним. Он уходил. Галя сказала, что это бывает, может, пройдет, не стоит придавать этому значения. Как-то впустую шли дни. Не хотелось думать, было тревожно и неуютно, хотелось ждать, а ждать было нечего.

Тогда, этот другой, вечный ее, снова позвал ее к тетке, и началось все сначала, опять у тетки. С теткой они помирились, она пожурила, сказала, что не сердится на нее, потому что теперь у него все идет хорошо, и она Лилечка была не права, он вполне здоров, она водила его к врачу и врач сказал, что нет причин к беспокойству, просто он слишком впечатлителен и неуравновешен, а на нервной почве чего только не бывает. Ему нужен покой, побольше здоровых впечатлений, поменьше книг и переживаний, они расстраивают его. У него, видимо, в детстве была травма, но все пройдет и все образуется. Лилечка не поняла тогда, к чему она клонит, ей бы и в голову не пришло, все это было так неожиданно, словно вылили ведро холодной воды. Она опять должна была помочь ему. Как всегда.

Тетка ушла, оставив их, хотя для этого вовсе не надо было стольких приготовлений. Лилечка не поняла и потом, что от нее требовалось. Они просидели, как всегда молча. Она пыталась ему что-то рассказывать, а он теребил концы скатерти. Он, видимо, тоже не понимал, что нужно.

Тетка вернулась через два часа. "Теперь он будет к тебе приходить. И ты не волнуйся, я думаю, все образуется. Он скоро поправится." - сказала тетка.

И он приходил, хотя приходить ему было незачем. Тетка была очень предупредительна с ней, не знала, куда посадить и что бы подсунуть. Стала беспокоиться о ее здоровье, хотя это было уже совсем лишне.

А потом устроила сцену, рыдала, просила простить: у нее не было выхода, так было нужно, это ужасно, но когда у нее, у Лилечки, будет свой ребенок, она поймет, что это такое. Лилечка и тогда не до конца понимала, что это все такое. В доме у тетки ей жилось хорошо, правда,. ее одну не выпускали, следили за ней. А потом она взбунтовалась, и оказала все как есть и что даром есть хлеб не привыкла. Тетка была в отчаянии. "Значит ты не любишь моего сына? Я слишком хорошо о тебе думала." Почему она должна была что-то еще? Она могла ухаживать за ним, когда он был болен, могла отогревать, растирать ноги, но все остальное - она не привыкла. Ей был не под силу.

Тетка просила ее больше не приходить, ей было бы тяжело ее видеть. Она так боялась за своего сына, боялась его потерять, с ним стало происходить что-то необъяснимое, она не понимала, в чем дело, и врачи не могли ей помочь. С теткой самой стало происходить что-то необъяснимое, и вряд ли ей теперь кто-нибудь мог помочь. Она стала пропадать по целым дням. То вдруг снималась и выезжала куда-то на неделю, оставляя его одного. То металась по комнате, не находя себе места и принимаясь все вдруг перерывать. То, доведенная до полного изнеможения, сваливалась, не в силах подняться почти весь день.

Он суетился вокруг нее, потому что он очень любил свою маму, и эта суета немного оживляла его. Что было толку в этих хлопотах, пустой беготне и метании? Ему совсем не то было нужно. Как они все не могли понять? Наконец она вывезла его, чтобы он развеялся и, может, там как-нибудь определился. Где там - она не сказала, боясь, что Лилечка сорвется к нему. А чего бы она туда ехала? Писем он не писал, прислал однажды открытку, что ему хорошо, жив-здоров и все такое, обратного адреса не было, штамп был какой-то неразборчивый. Лилечка ничего не могла понять. К чему нужна была эта комедия с переодеваниями? Тетка сказала, что не может ее видеть, а между тем сама приходила к ней, просиживала несколько часов. Потом стала водить ее к себе, угощать. Заботилась. Все было по-прежнему, только его не было, и о нем старались не говорить, словно прятались. Потом и это нарушилось, тетка заговорила о нем вкрадчивым шепотом и сказала, что ему уже лучше, при этом вся загорелась, видимо, только об этом и думала, и что теперь он скоро совсем поправится. Она даже всплакнула в этом месте и, скомкав платочек, промокнула глаза. "Что ты скажешь, Лилечка? Что же ты молчишь?" А что она могла ей сказать, очень хорошо, что ему лучше, будем надеяться. А когда ему, собственно, было хуже? Она этого не сказала. Ему всегда было одинаково - ни хорошо, ни плохо. Правда, о нем всегда заботились, заботятся и теперь, но что ему от этих забот и нужны ли они вообще?

У Лилечки совсем пошла голова кругом от этой бестолочи , и вот тогда она решила бросить, плюнуть на все и бросить. Тетка не поняла ее, когда она пыталась ей это объяснить. "Ну что ж, мы будем тебе помогать. Я понимаю, тебе тяжело нас видеть. Поживи какое-то время одна, может, это неплохо." И она действительно старалась не заходить к ней. Если ей что-то было нужно, она присылала записку, в которой просила ее прийти. Она утомляла своими разговорами, своими страхами и надеждами. Лилечке было тошно, и она перестала приходить на записки. Тетка, наверное, поняла, что это уже слишком и на какое-то время оставила ее в покое.

Но вот он приехал, и все началось сначала. Оказалось, что и там ему не было так хорошо, как считала тетка, и о признаках поправления говорить было рано.

Лилечка поправила клок, сбившийся на сторону. Она в этой суете как-то опустилась. Она и раньше особенно не следила за собой, но Галя сказала, что это непростительная роскошь н что уже нора. И вот она перед зеркалом, вглядывается в свое лицо, словно привыкает к нему, чтобы узнавать на ощупь, она стала пудриться, делать притирки и мазанья, цель и назначение которых не совсем понимала. К чему это все? Пусть у нее будет гладкая кожа и не будет морщин, пусть она еще протянет со свежим лицом. Что от того? Что изменится? Разве кому-нибудь станет от этого лучше?

Вот, сейчас раздастся звонок, она встанет открывать, и что? Что он скажет, пришедший, чем порадует? Скажет, что очень устал, что еле передвигает ноги. Расскажет какой-нибудь случай или что-нибудь так, не имеющее отношение к делу, "Ну вот, - потом скажет, - мне пора." Может принести какую-нибудь работу - печатать на машинке, переплетать или там что-нибудь. Может спросить, как дела. Но что она ему скажет? Да и что бы она ему ни сказала, он не будет слушать. Он совсем не умеет слушать, только о себе говорит. "Ну что ж, - она скажет, - раз пора", - и пойдет к двери. У двери он положит на плечо руку, и они расстанутся. Может, и бывало не так, но редко.

Сейчас раздастся звонок. Она встает и идет к двери.

22-25 января 1982