Пётр Червинский

 

Крап

 
 

1. Сон дает забвение.

"- Спасите, - по улице бежала толпа, размахивая руками, искаженные лица были полны ужаса. За нею черным шлейфом тянулся дым и где-то вдали полыхало зарево. Небо там было грязно-желтым, и в нем, как в мутной воде, плавал пепел, сыпались обгорелые куски зданий, черные доски.

- Спасите, - кричала обалделая толпа, несясь вдоль уже пропахших горелым домов. Вдруг стена одного из зданий рухнула, перегородив улицу пополам, зазияв пастью.

- А-а. Черный Иисус, Черный Иисус! - толпа бросилась на колени...

- Прекратите этот балаган! - сказал высокий брюнет скорчив губы, - в конце концов это противно.

- Ну да, ну да, тебе все противно, все противно, надоело тебе все, это я уже слышал, все слышал...- затараторил стоявший у стены упитанный человечек, брызгая слюной и отчаянно размахивая руками.

- Где ты достал этих тварей, Мерин? -спросил сидевший в центре, закуривая. Это был мужчина лет сорока, коротко остриженный, с сединой на висках, в темно-коричневом сюртуке и в желтых брюках, одна штанина была закатана и заколота бриллиантовой запонкой.

- И прекрати паясничать, - добавил он, гася спичку.

- Это я паясничаю? Это он паясничает. Паясничаешь, паясничаешь, - запричитал упитанный, подступая к черному, хотя тот и не думал возражать.

- Евлалия, Евлалия! Принеси кофе этому кретину, - крикнул в коричневом сюртуке.

Вошла коротко остриженная девка, как после тифа, из-за высоких шпилек она страшно вихляла бедрами, рискуя каждую минуту подвернуть ногу. Она поставила поднос на стол рядом с уже загоревшейся улицей, разлила кофе по чашкам.

- Не остынет? - хитро мигнула она и скрылась.

- Я беседовал с герцогом Альбой, - заговорил Мерин, - он мне посоветовал взять голландцев.

- И это паникеры! Альба выжил из ума. Нашел кого слушать. Старому козлу давно пора вывозить дерьмо из преисподней.

- Сейчас их не так-то просто достать, - замялся было Мерин.

- Как нелегко достать! Где последний раз был пожар?

- По слухам, где-то в Абиссинии, сгорели конюшни.

- Озирис прав, ты импотент.

- Ха! А сам он можно подумать...- всполошился Мерин, - до сих пор не нашли...

- Так ты распускаешь эту похабщину?

- Все говорят, все говорят, - захлопотал, отступая, Мерин, - его спросите, меня спросите, Еву спросите, все вам скажут.

- Баба, - процедил брюнет, отвернувшись.

Люди на столе зашевелились, послышались стоны.

- Убрать! - крикнул сидящий в центре, презрительно кинув полу скатерти на горящую улицу, скатерть вспыхнула.

- Сейчас, сейчас, - залебезил Мерин, сгребая все со стола и бросая в камин."

Я закрыл глаза. За спиной послышался какой-то шорох, я обернулся, вошел Амикус, зеленоватый сухонький старичок, с длинными волосатыми ручками. До революции он был бакалавром, после революции запил.

- Эмилия сказала, ты не в духе, кхе-кхе, - закудахтал Амикус.

- К черту твою Эмилию.

- Ну не кипятись, не кипятись. А как же Огненная?

- Эта старая толстая дура?! Знать не знаю.

- Коперник сказал, прежде чем входить к умному человечку, надо проверить, не запуталась ли в паутине его гелиоцентрической системки маленькая мушка, этакая мыслишка какая-нибудь, и постараться не задеть

ее, а не то злой паучок может рассердиться. Ну-ка, где у тебя твоя мушка?

- Замолчи, ничего такого Коперник не говорил, тьфу.

- Жаль-жаль. Ну что, паучок, поговорим лучше о Гете. Гомункуловна мне передавала, что у тебя никак вчера ночью свет горел?

-Филфаковская стерва...

- Ну-ну. Почему бы и не поразвлечься?

- Замолчи...

- Какой ты злой сегодня, однако. А ведь я тебе что сказать хотел...

- Я сегодня видел его, - продолжал Амикус, - знаешь, он шел оттуда. Такой печальный, жалостливый, маленький. Вот ты думаешь, это все ты. А ведь это он сам. Он тоже умненький, да. Я, как узнал об этой его идее, так подумал сначала, это все твое, так на твое похоже. А потом решил - да нет, это он, он ведь тоже такой. Только он незлой, нет, овечка, овечка. Эдак станет вдруг и скажет - ме-е. И больной он какой-то. А ты не думай, ты не виноват, нет, не ты виноват. Зря, что говоришь, нет, не ты.

- Да замолчи ты, ничего я не говорю.

- А ты все музыку слушаешь, - переключился Амикус, он указал на проигрыватель. По диску шипела игла, видимо, уже долго, - музыка это хорошо, - продолжал ворковать Амикус, - она облагораживает музыка.

- Сгинь, - завопил я.

Амикус сгинул.

- Да, я забыл сказать, - появился Амикус, - туда сегодня не ходи, там сегодня Зеленый. Полный сбор, хе-хе, полный сбор. А ты на ходи, - Амикус исчез.

Я встал с дивана. Глеб сегодня просил зайти к нему, опять какая-нибудь шаражка или накрыло.

На улице было светло. Прохожие почему-то клевали носом. В левом углу парка опять клубились "спортсмены". Не хотелось никуда идти. Мимо скамейки ветер проносил бумажки, шелестел газетой, ползали муравьи. Смешно. Наверно, для них газета что-то такое непонятное и большое, как для нас что-нибудь потустороннее. Впрочем, они об этом не думают, и на-

верно, правы. Тьфу, что за ерунда.

Что-то мне надо было сделать. Ах да, Глеб звал. Мимо прошла пьяная. Остановилась .Растрепанные волосы, чулок сморщился. Закурила. Осела на другой конец скамейки. Интересно, о чем она думает. Посмотрела в мою сторону. Наверно, думает, о чем же я думаю. Да что за черт. Какая все чушь в голове. Неужели у всех только такие мысли?

- А, привет. Прекрасно, прекрасно, - кто-то сел рядом. Довольная, наглая рожа. Где я его видел? А, Халевич.

- Привет, говорю.

Чего ему надо?

- А я вот думал, чего мне не хватает? А оно, оказывается, не мешало бы выпить, а? Что? Ну пойдем. Я такой гадюшник отрыл.

- Видишь ли�

- Чего там. Пошли.

- Понимаешь.

- Зря. Дурак ты, душа просит. Ты знаешь, что такое, душа просит. Душа, брат, такая баба, и рад бы, да не откажешь.

- Ну разве что душа...

- Да не ломайся. Ну.

- Глеб ждет.

- К черту Глеба. Какой Глеб. Да и кто тебе сказал, что я тебя спрашиваю, я тебя не спрашиваю. Наплевать, - Халевич вскочил, схватил меня за рукав.

По дороге Халевич рассказывал про какую-то компанию, какую-то очередную пьянку.

- Ты его не знаешь? Да ну? Такой рыжий, у вас еще в преф играет... А тот, понимаешь, выдавал... Дурак он. Он тебе такого наговорит, вроде умное, да все прикидывается, нахватался... А Бем с татарвой связался, с этой, косоглазой, два раза приводил... А черт его знает, спят не спят, у Бирмы, говорят, ночевали... Потом предки хай подняли, из дому сбежал... Привод. Пятнадцать суток, бухого где-то выловили... Он разве человек... Карманник, на вокзале промышляет... Мелкий мерзавчик, знаешь, из таких... Инга у него была...

"Инга? Какая Инга? Откуда это?", - мелькнуло в голове, так и не вспомнилось.

- Блеф, - понеслось дальше, - Полкан наврал, Полкан кретин... Фарцовщик, Кстати, тебе не нужны босоножки? Шедевр, таких нигде не достанешь, - и Халевич ударился в объяснение прелестей босоножек, - Ну как?

- Нет.

- Зря. Князь облевал всю квартиру... Трамваем или пешком?

- Пешком.

- Ну а потом Корова свалила в первом часу, каблук сломала, дура, полчаса им о стенку била, думала, что дома, у нее там какая-то выдра за стенкой... А потом тра-тата - вваливают соседи - вашу мать... Хоть тапером в бане... А ничего оклад... черта лысого... Стой, прибыли, вали налево, я сейчас, - Халевич хлопнул меня по плечу и скрылся.

У стоек толпились пьяные мужики, рядом текла вода, прорвало канализацию. Появился Хайевич, неся шесть кружек.

- Лови. Хап, - брякнул их об стол.

- Куда столько. Довольно одной.

- Молчи. Сейчас достанем рыбу.

- Да не хочу я.

- У вас нет ножа? - Обратился Халевич к соседу.

- Ножа... Этто зачем тебе нож...А ножом.. .по лицу...А вот так, - взмахнул сосед, - да... близко-близко...А вот ты интеллигент, -обратился он ко мне, - Не ври.. .сразу видно.. .А вот я мож, - икнул сосед, - может, слесарь... Детдомовский я, -залупил он себя в грудь, - А что ж... пью.. .потому как мое...

- Ну ладно, дед, вали, твое, твое, - подскочил Халевич с ножом.

- Ножа ему...Ишь...

- Значит, план такой, грохнем - идем к Химере, у нее там сегодня Князь будет и еще кто-нибудь, сабантуй в общем.

- Какая еще Химера?

- Ну Химера, не знаешь? Лысая, на картах гадает, у нее все наши бывают. Черта тебе одному делать. Пойдем. Познакомишься, такая баба. Но узнаешь, не буду говорить. Слушай, что я тебе расскажу. Валили мы с Князем из бара. Князь в зюзю. Поперлись на набережную, Князь купаться захотел. Вон там на спуске встречаем парочку: рыжая в болонье, наштукатуренная жутко, тащит одного. Бухой в усмерть, лет двадцати, курчавый блондин.

"Глеб ,что ли?", - мелькнуло в голове.

- Слышь. Рожа его показалась знакомая, но так и не вспомнил. А рыжую я видел у Инги, выходила из дверей, когда мы туда валили. Спросил - кто, сказали - Огненная. А вообще она по парку шатается.

"Опять Инга, кто такая Инга?"

- А у Химеры шарм. Сам увидишь. На полу, вповалку, окурки, бутылки, бит. Лысая периодически ни рояле скачет. Сплошная экзистенция. Да, как тебе вчерашний спектакль с Барбосом?

- Не видел я никакого спектакля.

- Ну?! - удивился Халевич, - Барбоса вчера искали, домой звонили, по всем квартирам звонили до двух ночи. Утром Барбос объявился, - ночевал в вытрезвителе, отпустили с богом, мало пьян бил...

- Не позволите? - подошел какой-то плюгавенький человечек средних лет, с лысинкой. Он чем-то напоминал видавший виды чайник, начищенный к особому случаю.

- Я не потесню? - заерзал человечек, - я тут ненадолго, вот только пивка...

Увидя нашу нерасположенность, человечек заерзал еще больше...

- Я.. .будем знакомы, Клевач, Симон Симоныч, бухгалтер, - он протянул руку Халевичу, не видя, что тот не дает, опустил.

- Вы и в паспорте Симон? - спросил Халевич.

- И в паспорте. Что? Да, и в нем...Впрочем, извините, я вот...может...

- Да вы не стесняйтесь, - Халевич сдвинул кружки.

- Благодарю, благодарю, ах что же вы, не стоит... извините, вот вы тут говорили...я невольно...ваш друг был...да...у меня сын пропал. А когда это было?

- Вчера. Да он нашелся.

- Ах вчера .Нет, это давно, три дня назад, не то четыре.

- Не волнуйтесь, найдется, - Халевича явно начало развозить. Он хлопал Клевача по плечу.

- Вы думаете, - смутился Симон, - впрочем, верно, да.

- Держите нос по ветру и все будет хорошо.

- Нос? - переспросил Клевач.

Наступило некоторое затишье. Халевич пил. Клевач крутил кружку, наблюдая за пеной. Наконец запил и он. Пил он какими-то маленькими щуплыми глотками, будто боясь обжечься. Халевич перелил себе еще кружку. Клевач возил по столу пальцам лужу.

- Жена не велит, - залопотал Симон, - жена сегодня из дому выгнала. Говорит, это из-за меня. Дескать, пьян был, сына ругал, ну и вот...А я...ну ей-богу, ну ни вот столько.. .ну пил да, но чтоб ругать или бить - никогда.

- Да вы не горюйте, это под горячую руку, а то все ерунда, нервы все, - Халевича явно развозило все больше. Он был уже на той стадии, когда душа его наполнялась состраданием ко всем, даже к "тварям живым", и "сквозь не видимые миру слезы" Халевич оплакивал несчастье "ну последней что ни на есть проститутки". Пора было его уводить.

Мимо Халевича продефилировал тип, зацепив плечом локоть Халевича. У Халевича в подобные минуты пробуждалось острое чувство справедливости.

- Иззвинись, - затребовал Халевич, - Извинись сейчас...

- Ха! - тип скорчил рожу, покрутил пятерней перед носом, прыгая поочередно то на левой, то на правой.

- Ах так, - Халевич полез в драку, скинув локтем остававшиеся кружки (Халевич за это время успел прикупить еще.) Тип толкнул Халевича в

грудь, Халевич, падая, зацепил чей-то столик, раздался свисток.

-Ноги, - конфиденциально заявил мне Халевич с полу, но ноги не слушались его. Я рванул Халевича и вытолкал в дверь. Мы побежали.

- И меня возьмите, и меня, - за нами скакал Клевач.

- На черта он нужен, - возмутился я.

- Возьмем, возьмем, - запыхался Халевич.

Наконец мы замедлили шаг. Халевич плюхнулся на какую-то лавку.

- Хорош! Сели. - Халевич достал из кармана стакан, из внутреннего стал наливать какую-то дрянь, проливая на брюки, запахло вермутом. Клевач опрокинул стакан не поморщась.

- Халевич, такое дерьмо.

- Больше ничего не было. Пей.

Допив из горла, Халевич бросил бутылку на газон.

- Ах как хорошо. Посмотри, Луна какая ржавая. Эх, на природу бы сейчас, - у Халевича началось лирическое настроение, - вот в прошлом году, ты не был с нами, был Князь...

- Опять этот Князь, Халевич, противно.

- А что, хороший мужик, он мне друг. Князь - это человек.

Послышалось сначала сопение, потом храп. Симон заснул.

- Ба, наш старик баиньки, вот это мило. Ну пусть спит. Сон дает забвение, не трогай, пойдем, чтобы не мешать, - Халевич на цыпочках отошел от лавки.

- Халевич, хватит дурака корчить, мне надоело.

- Тсс, - под деревом качалась фигура Халевича, - пойдем к Химере, - зашептал Халевич,- только тихо, тихо, тихо.

- Да уже поздно, куда...

- К Химере никогда не поздно. Я даже больше скажу, чем позже, тем лучше, - Халевич взял меня под руку, я дернулся.
 
 

2. Дура.

- Под ягодицу, под ягодицу... - раздались пьяные голоса.

- Оргия на полную, - осклабился Халевич и толкнул плечом дверь.

- Ха-ха-ха, - взорвалось из комнат. Там, видимо, играли в бутылочку.

- Знакомьтесь, - ввалился Халевич, - мой друг Горацио, в просторечьи Цезарь.

- Халевич, Халевич, ха-ха-ха, - на полу вразброс валялись человек восемь, комната была прокурена, воняло окурками и портвейном.

- Царев, - представился я.

- Нагая, - щелкнула вальцами какая-то девица, повернув голову. Она лежала нога на ногу, развалившись на чьем-то боку.

-Марина, - крикнула какая-то растрепанная, крутя бутылку.

- А я Химера, - выплыла рожа прямо веред моим носом, закрывая глаза и облизываясь.

- Князя ты знаешь, - кивнул Халевич на фигуру, сидевшую к нам боком. Князя я видел в первый раз, но много о нем слышал. Это был презрительный тип, с густыми черными бровями и глубоко ввалившимися глазницами, черные волосы в беспорядке валялись по лбу, вискам, голове.

Остальные лежали не реагируя.

- Хватит. Тащите карты.

- Халевичу, - налила Марина полную кружку.

- Цезарь, присаживайтесь, - Нагая отодвинулась, уступая мне место. Химера схватила пустую бутылку, кинула ее за диван.

Появились карты. Марина начала сдавать.

- Цезарь, вы играете?

- Я? Да, пожалуйста.

- Так ты считаешь, что театр Сэма никуда не годен?

- Пантомимы много, пантомимы, пфе, - черная фигура отделилась от пола, повихляла задом, взмахнула руками, скорчила рожу и плюхнулась обратно.

- Сроковский, - дыхнул Халевич в ухо.

- Эти не искусство, это спорт, балет какой-то.

- А ты считаешь, надо без тренировки? - продолжал допрос развалившийся у дивана.

- Кира, - опять дыхнул Халевич.

- Реализма хочу, реализма, - завопил Сроковский, - я не верю всем этим всхлипываниям. Если тебе вспороли живот, так я хочу видеть кишки и кровь, если тебя тошнит, так покажи блевотину, не то я не поверю. А это все заспиртованные чувства, жизнь как из-под палки. Тут взмах рукой, поведешь плечами, вильнешь бедрами, уляжешься на помост, -это и смерть. Как живописно! А может, ты лег отдохнуть? Подумаешь, искусник. Оперная певичка, а не актер.

- Сроковский, - завопил Кира из-под дивана, - а как же воображение, как же условность. А театр Шекспира? Ты скажешь, мертвецы встают?

- И скажу. Не терплю никаких условностей. Искусство - это прежде всего правда. А какая правда во всем этом балагане, когда сами паяцы знают, что они

лгут, и аплодирующие им знают, что те лгут, и хлопают тому, кто искусней, кто красивей солгал.

- А ты хочешь, чтобы на сцене по-настоящему вспарывали животы? Да ведь это коррида.

- А жизнь не коррида, когда не знаешь, какой еще кинется на тебя, чтоб сожрать.

- Сроковский, ну зачем так красиво? Это уже балет.

- Балет. Ха, балет, балет только тогда искусство, когда балерина ломает ногу, тогда она естественна.

- Мальчики, как вы жестоки, - выползла чья-то нога из-под груды.

- Корова, - хрипнул Халевич.

- К черту, пьем, - завопила Марина.

- Итальянский неореализм, - снова вспыхнул Сроковский, - Витторио де Сика, из последних Дамиани.

- Сроковский, а тебе не кажется, что ты слишком умен, и это уже назойливо.

- Кажется, давно кажется.

- Так тебе нужна трагедия?

- Естественность, естественность. Что ты ко мне привязался?

- Просто. Хочу послушать мнение слишком умного человека.

- Неумно.

- Сроковский, а модернизм? - начал опять Кира.

- Модернизм? Много шарлатанства. А вообще я признаю тальке сюр.

- И Пикассо шарлатан?

- Светлая память. Пройденный этап. Старо как мир. Кубизм - это конструкция, и ничего больше, схема. Вот ты Кириллов. А я кубист. Я нарисую тебя, и никто не скажет, Кириллов это или унитаз. Я знаю, что это Кириллов, может, ты знаешь, что это Кириллов. Да и то. Вряд ли. А ты не озлишься, если я нарисую вместо Кириллова унитаз? А? Что? Врешь.3ол будешь, зол, на меня, на кубизм, на унитаз. Что твоя любовь к модернизму, страсть к условностям, так, пшик, увлеченьице. Только бы не к тебе относилось. Какого-нибудь Филиппа

Федоровича ты еще примешь в форме унитаза. Как метко, скажешь, у него зад большой, а лысина напоминает лампочку. А мы. Что вы, мы горды, да, нас не тронь. Не так ли? Угадал, угадал. Под яблочко? В самую?

- Может быть. А почему именно унитаз? Да я вовсе и не против унитаза.

- Ну умывальник, умывальник, ведро, ящик, - все одно, куб. Мир един. Философская проблема внутри. Зерно. Великое единство мира. Гвоздь-де в сапоге не стоит Рафаелевой мадонны. Старо. А как приятно. Какая новизна.

Принимаем, принимаем, рады, рады, да на словах только, на словах. А внутри сидит бес. Мы не хотим только признаться, сами с презрением назовем это в других предрассудками. А вот ты, возьмешь к себе шелудивую собаку? А ведь и она живая тварь, и жить хочет, раз живая. Так вот мы скажем, ах, как хорошо, какая бедная собачка, как нам ее жалко. А что ты сделаешь для этой вот собаки, грязной, больной, голодной? Да ничего, ровным счетом. А что ей в твоей жалости? Мимо. Зато какой гуманизм. Ну может, бросишь ей корку. А что ей в твоей корке? Она, может, уже подыхает, ей, может, уже ничего не надо. Знаешь ты, что такое, когда уже ничего не надо, понимаешь - ничего? Это уже смерть. А что такое подыхать - знаешь, знаешь? Видел ты, как подыхают собаки, когда она смотрит на мир, такой большой и "единый", который ей не может, не хочет помочь, ей, малекькой, а мир такой большой, представь себе...У нее такие глаза, кажется, ну вот вся тоска...- голос Сроковского сорвался, - ты понимаешь, понимаешь? А ты мне хочешь - кубизм. Чтобы вместо этой собаки был куб, столь же похожий на плевательницу. Вот зачем мне нужна естественность. Чтоб и собака и Кириллов были собака и Кириллов, унитаз я хочу видеть только в сортире.

- Ну разъехался, - ляпнул Кира.

- И разъехался, а что? А вот эту собаку, знаешь, и жалеть не стану. Не стану. Я на нее посмотрю и зaпомню. Понимаешь? А жалко мне ее не будет. Задавили - и ладно. Думаешь, скажу, так и надо? Нет, не скажу, не жди. Понимаешь ты? А что я могу сделать? Ведь не помогу же я ей, не помогу, ни жалостью, ничем другим. А так все одно.

- Далась тебе эта собака, право. Что там? Где ты ее видел?

- Задавили. Один хам, из удовольствия.

- Ты не прав. А Герника? Показ твоих любимых ужасов, только не вдруг, через восприятие.

- Мне не надо не вдруг, и через восприятие мне не надо, я хочу чувствовать, понимать, а не думать, догадываться, а что ж это он хотел изобразить, кажется, что-то страшное, надо ужасаться, и я начинаю ужасаться, восхищенно вздыхать, ах как это верно, и я так думаю, и я, и я.

- Неудачно, Сроковский, вздор...Черта мне в твоем реализме, я не верю ему, Сроковский. Все вздор.

-Может быть, - как-то осел Сроковский.

- Голуби тоже хищники, - словно забредил он, - я видел, как они колбасу жрали.

- Излишняя наблюдательность, Сроковский, вредна. Чтобы докопаться до философских проблем, не стоит ползать на четвереньках. Ты сегодня устал. Сентиментальный Сроковский, это уже гнусно.

- Ха, будем пить, - скинул Сроковский, - великолепно, будем пить, пить - глас вопиющего в пустыне. Вампука, Вампука - несут стакан. Граждане, сажайте цветы, и ничего больше.

- Кто такая Вампука, и причем здесь цветы, Сроковский? Опомнись.

- Одна опера. Пародия на Верди. люблю цветы, хотя они и напоминают декорацию.

- Погань, - задвинул Халевич, - все погань, и ни черта больье. Мистика. Сон дает забвение...

- Халевич пьян, Халевич пьян.

- Отрубись, - резюмировала Нагая.

Халевича скинули под стол. Халевич захрапел.

- И отчего так скучно, - заболтала нога, - встряхнуться бы.

- Всe от недопития. Дайте Корове портвейна.

Компания явно разваливалась.

- Химера, спой, что ли, песню.

Химера заголосила какую-то цыганщину, вылезла на середину, пошла по ногам.

Эх, укружена я, дай, дай, дай, дай...

Голове моей горит, його, його, його

Го... жасно боль...

Ги-ттара плачет...

- Погадать? - Химера щелкнула колодой перед моим носом, липкие глаза приклеились к моим.

- К чему?

Химера обрушилась рядом. Замусолила карты.

- Валет бубён, семерка треф - есть, Камилла, налево, болезнь, тузы, тузы, близко, близко, листья падают, будет долго, дом, темь, черт, не выходит, руки дрожат в них играли, - Химера швырнула колоду, - жди, будет, не скажу, сам узнаешь, - Химера преобразилась, стала похожа на кошку, - Мальчик, - мяукнула она, провела пальцем по моей щеке, - не думай ни о чем, от этого появляются морщины, наслаждение - это минута.

- Хочешь басню про Тмутороканского царя, - переключилась вдруг Химера, - Тмутороканский царь любил свой королеву. Играл с ней. Она была любимой забавой царя, ни славы, ни богатства, ни коней своих горячих, ни верных слуг, - никого не любил царь так сильно. Царь верил ей. Королева ласкала его, а по ночам рассказывала красивые сказки, про далекий восток, про чудеса, про огромных волшебных птиц, которые раз в сто лет выводят птенцов, про горы золота, про удивительную страну Индию, про смелых и отважных воинов Раджа. Королева была сама из Индии, и часто сидела печальная у окна, вспоминая призраки детства. Так длилось долго. И вот царь начал стареть, а королева все была молода, и только грусть все чаще и чаще прорывались наружу, она запиралась в своей комнате, и казалось, все ждала чего-то. Царь испугался, царь стал подозревать королеву, он повелел охранять ее и наблюдать за ней. И не было царю покоя, не было уже ему удачи, уплыло его богатство, и слава, и почести, погибли все его кони и разошлись верные слуги, и царь сам стал следить за королевой. И вот однажды к окну королевы подлетел прекрасный всадник на белом коне с золотой гривой и унес с собой королеву. Все поплыло перед глазами царя, он стал рвать седые волосы от горя, ворвался в комнату королевы. Королева лежала мертвая, в своем ночном наряде, а в руках у нее был зажат клочок золотой гривы...

- А почему он Тмутороканский?

- А, не все ли равно. Главное - миг. Понимаешь ты. Я нагадала, я знаю все, я видела отражение в зеркале.. .Я хочу насладиться, сейчас, теперь, - грохнула Химера.

- Химера, опять мальчик? - выпустил дым Кира.

- Заткнись, - взвизгнула Химера, прыгнула на рояль, начала швырять бутылки об стену.

- Вон, все вон, вот вам мальчик, еще один, еще, еще, - захлебывалась Химера, бутылки дробились об стену, - к черту всех, убирайтееь, - Химера соскочила с рояля, стала пинать ногами тела, пихать в спину. Все потащились к двери.

- И ты, Князь, - Химера выхватила у Князя сигарету, затоптала ногами.

- Вон, - опять взвизгнула Химера, указывая на дверь.

- Разошлась, - заговорил вдруг Князь.

Корова ползала на четвереньках, ища под диваном туфлю.

- Пошла, - Химера ударила ее ногой, - катись, завтра найду, - Химера скинула шлепанцу, - иди так, сойдет...

Корова выползла в коридор.

- Заберите Халевича. А ты останься, - ткнула в меня Химера, - ты мне нужен, теперь, слышишь, теперь или никогда...

Все убрались. Химера схватила валявшийся на полу засыпанный пеплом, окурками, залитый пиджак, вылетела в коридор.

- Забрать, - заорала она на лестницу.

- Дура, - послышалось снизу.

Химера хлопнула дверью. Некоторое время не появлялась, вошла, держась за косяк, рухнула на диван, взяла с полу бутылку, пила не отрываясь, запрокинув голову, швырнула на пол.

- Садись, - как-то обмякла Химера.

- Королева ведь это я, - как-то странно начала Химера, - только вот был ли всадник?

- Помню, как летала, - казалось, заговорила вдруг о другом Химера, - чего смотришь? Думаешь, ведьма? Нет, просто знаю то, чего не знаете вы.

- Не жаль мне никого. И тебя не жаль, таких, как ты, много, и всегда было много, и меня еще переживут. А это всё хамы, ради процесса хамы. Ты чего? - вскинулась вдруг она, - я ведь знаю, ты хочешь уйти, а ведь не уйдешь, не уйдешь. Я так хочу. Думаешь, для чего я тебя позвала? - А вот и не угадал. Нет. Я им нос утерла, им. Хамство их переплюнула. Они что, они гниль, ради них, может, и не стоило. А вот для себя, для себя, смогу ли еще себя унизить? А те завтра опять придут, еще и смеяться между собой будут, один над другим насмешничать, а меня не тронут, нет, не тронут, потому я дура. Ты вот все молчишь, ну и молчи, чего говорить, уж все говорено, другие пусть говорят, а ты, и когда надо будет, не скажешь. Верно. Чего воздух гонять.

- Да отчего? - мне действительно хотелось уйти, да и говорить не хотелось вовсе.

- А ты и не прикидывайся. Молчи. Я буду говорить. Выговориться хочу. Давно не говорила себе. Все на людях.

- Балаган-то какой, - как задумалась о другом Химера, - не ищи ничего, много крови и скучно. Черта мне в философии, если она так гнусна, что оправдывает все. Вот, хочешь мясника, - вскочила Химера, - послушай, стоит. Третьего дня было, или нет, постой, с неделю, когда, бишь, а черт, наплевать. Привел ко мне Полкан один персонаж, некий Гатвин. Эдакий с мусорный ящик. Туда-сюда. Кириллов завелся. Сроковский завелся. Ящик ничего, молчит, пьет, пьет, молчит. Да только глазами так и шастает. Потом, этак уже под полночь Сроковский заткнулся. Кира тоже, ящик вдруг мне в упор - "ты, - говорит, -одна?" Я подскочила -"сиди, -говорю, -мясник." "Ан угадала, - и так это гнусно, - да только я ли мясник? Я исполнитель. Я тот же солдат - приказано бить - я бью. А что вы, гуманные существа, ведь я на вас работаю, на вас, ведь не будь вас, вашего желания, и я не нужен был бы. Да вот только я честен, и убиваю честно, не прикрываясь красивыми словами о человеколюбии и гуманности природы. Убийцы вы. А я только нож, которым вы бьете. Да вот вас только иногда совесть мучит, а меня нет, на мне кровь, а ваши руки чисты, может, когда и брызнет в лицо, да ведь это ничего, это и вытереть можно, а пятна душу не мажут. Я вот убиваю, презирая вас, ваше лицемерие и пошлость." "Такие выживают при любой погоде", - сказала я. "А что, без нас и мира не может быть, мы всегда нужны, а вот вы - вы здесь временно, до первого толчка. А и то, неужели никто из вас не убивал? Ну хоть муху или тapакaнa. A чем человек отличается от мухи во вселенском масштабе, в вечности? Да вот только для вас разница, вы не привыкли мерить бесконечностью, вы те же букашки, ковыряетесь каждый в своем навозе. А убийство только ли физическое? А других вы не убивали? А себя вы не убивали? Вы самоубийцы, самоубийцы, и убийцы тоже. На вас и преступления сонма ваших предков, вы сами порождаете убийц, воров, насильников, не так ли, не так ли? Вы преступники, кругом преступники. А я только мясник, я убиваю по

приказу, по вашему желанию, господа висельники." "Да заткнись ты, заткнись", -я зажала уши, но долго еще жужжало "убийца, убийца, убийца." Махно сидел

на площади, - перескочила она, - и, катаясь на карусели, стрелял в пробегавших детей и собак. Как это я запомнила? Откуда это? Господи, это такой маленький, хитрый, с длинными патлами, ну да... он приходил ко мне, - видно. Химера начала бредить, - я помню, еще размахивал маузером, вон там у окна, там еще и стенку шпорой процарапал, помню, помню, но что же он говорил? Смеялся, а глаза так и бегали, и бегали, и бегали, по мне, по дивану, опять помне, острые какие-то, и всякий раз было больно, а, вспоминаю -"Толпа, ха-ха, вы рождены, чтобы умереть, так не все ли равно когда, а? а? а?" - и он вскидывал всякий раз

револьвер. Где же я видела эти глаза? У Гатвина были такие глаза, - заорала она, вскочила с дивана, рванулась к двери, - Полкан, это он, он, он, - забила она кулаками в дверь, - не приводи его, слышишь? Слышишь? А, теперь я все знаю, - у ней началась истерика, - они меня извести хотят, извести, как дура, так и можно, а-а, - ноги ее запутались, подкосились, и она рухнула на пол, - больно мне больно, - забилась она, - уйдите, уйдите, мне тяжело, все сразу, больно, а-а.

Я облил ее водой, стал тереть виски.

- А-а, - вскрикнула она и вдруг влепила мне пощечину, - а, это ты. Садись, - толкнула она меня, тяжело села на диван.

- Уйти хочешь?

- А ключи-то вот они, - достала она откуда-то ключи и позвенела ими.

- Катись, - бросила она их мне.

Я прошел в коридор, открыл дверь, бросил ключи в комнату, вышел. Дверь хлопнула и стук больно отозвался по лестнице.
 
 

3. Кому играть.

- Зажралась! Чего вздумала! Всем тяжело, - раздалось со второго этажа. Сверху все время хлопали дверью.

У подъезда валялся пьяный Халевич.

- Позвольте, позвольте, - кто-то возился в подвале у самого выхода.

Было тихо. Только шаркали ноги об асфальт, и кaзалось, это не я иду, а кто-то идет следом. В парке было темно, откуда-то из глубины неслась музыка,

бренчали на рояле, качались ветви, толпились темные аллеи, из-за деревьев высовывались темно-зеленые тени, их рожи маячили перед моим носом и кто-то то и дело водил пальцем по лицу. В спину я чувствовал взгляды, ужимки и кривляния. Черные фигуры сгорбившись перебегали дорогу, стучали хвостами о перила, шаркали, с сопением и шумом обрушивались в нижний сад. На лестнице валялись какие-то предметы, при моем появлении кто-то серый принялся их подбирать, прыгнул в кусты. Оттуда послышалось чавканье потом кто-то, казалось, пробовал что-то на зуб, кто-то залязгал, зашелестел.

На тумбе под деревом дулись в карты, беззвучно хихикали, со свистом и шипением. Потом опять тихо, и шорох, шорох. В фонтане черт зажимал пальцем воду, другой наматывал на руку струю, Увидев меня, они заскочили за выступ, струя шлепнулась на землю, превратилась в лягушку и поскакала прочь. У беседки я оглянулся, черти засовывали лягушку в трубу, один зажимал ей рот, та пищала, слышалась возня.

Внизу, на лавке сидела какая-то женщина, облитая Луной. Я прошел мимо, чей-то сдавленный голос вскрикнул "Кидай! ". Мне показалось, что женщина привскочила, вскинула ногами. Я обернулся, она уставилась на меня в упор, не мигая. Кто-то мягким мужским голосом заговорил "Не ходи, не ходи, не ходи�" Я прошел шагов двадцать, - лавка была пуста.

Улица дымила, качались фонари, гудели светофоры, трещали рекламы. Куда-то затерлась луна, и только иногда высовывала рыло из подворотен и переулков. Подошел пьяный, попросил прикурить. Дым вился за ним, струя зацепилась за ветку, поднимаясь вверх, потащила его за собой, голова откинулась, он задергал ногами. "Повесился", - мелькнуло что-то. Я подбежал к нему, стал ощупывать, рвать свившуюся струю, она скользила между пальцев." А? Я нет, - забормотал пьяный и вывернул карманы. Стало противно.

Слегка мутило и волокло. Тень укорачивалась, темнела, пока не убегала под ноги, появлялась снова, укорачивалась, темнела, гудели фонари и откуда-то

из дворов выли кошки.

Нерон был пьян. За последние пять лет он сильно обрюзг.0т постоянных оргий под глазами обвисли мешки и опустились щеки. Ничто уже не развлекало его, все увлечения юности были заброшены, правда. временами он играл на цитре и сочинял стихи, но это были скорее воспоминания. С тех пор как его оставил Петроний, искусство уже не доставляло ему того наслаждения. Кому играть? Не Тигеллину же, и не Вителлию. Только пиры все еще устраивались в

роскошном дворце, хотя и они теперь почти всегда кончались неблагополучно. Временами становилось скучно до мук, хотелось все бросить, уйти, высоко

подняв голову, не поддаваясь на мольбы и уговоры, но какой-то внутренний голос бунтовал в нем, слишком он любил себя, и сознание собственного значения боролось в нем с желаниями артиста. Временами он жалел себя, и тогда искренние слезы боли и тоски текли по заплывшим щекам и распухшие бесцветные глаза блестели мягко, просительно. Он хотел только одного: посмотреть, как будет убиваться после его смерти и сожалеть о нам его народ, который он все-таки любил по-своему, и, пожалуй, лишь невозможность этого всякий раз останавливала его. Порой шутки над своими одряхлевшими августианами и доставляли ему какое-то нервное удовлетворение, возбуждали, он болезненно наслаждался их страхом и это извращение шевелило его, но и это было окучке и быстро надоедало, вызывая лишь раздражение. Он не любил вспоминать, но последнее время куски прошлого непрошенно всплывали, донимая его, -и бледное лицо Британика, и крики Октавии, молящие глаза Акте, и корчи Поппеи, - все это, уплывая, оставляло неприятный осадок, лишь смерть Августы и Клавдия временами щемила его, хотя Клавдия он всегда презирал.

Полуобнаженные рабыни качались перед ним в медленном танце, их руки змеями извивались вдоль тел и тонкий стан каждой колебался в такт музыки.

Нерон вспоминал ночь на прудах Агриппы.

Ему стало жаль себя. Ничто уже не развлекало его, ему было грустно, тоскливо и одиноко.

- Эвфебий, - хлопнул два раза Нерон, - позвать патрициев, всех позвать, во дворец. с постелей, послать центуриона, иди.

Какая-то жажда мести и злобная прихоть охватили Нерона, хотелось, до боли хотелось замучить, давить. топтать.

Медленно плыли по улицам белые лектики, факелы рвали мрак и кидали его клочьями, космы света бились о тяжелые хмурые лица, измятые губы дрожали.

Ночное шествие двигалось ко дворцу. На Палатине качалось море людей, белые лодки нерешительно всплывали вверх и, дергаясь, исчезали в пучине. Страх, неизвестность, смутная надежда бились о стены дворца. Хмурые, осунувшиеся фигуры выходили из лектик, поднимались по лестнице.

Собрание замерло. Кто еще, кто из них? Кто потребовался императору? Я? Нет. Другой... - и каждый мучительно перебирал в осовелой памяти все, что он сказал, что он сделал, и каждый боялся за себя и все же надеялся, верил, никто не мог представить до самой последней минуты, что вот его и вдруг не будет. Нет, кто-то другой. Но кто же? - и этот вопрос уже не бил дрожью. он щекотал, доставлял какое-то наслаждение игрока, и все же подспудно боязнь дергала нервы. Нерон, император... И все же если бы вместо смерти ему предложили поцеловать ноги Нерона, он бы, наверно, не смог, и не потому что не захотел, у него не хватило бы сил, он бы упал. Да, скорее всего. Император все не появлялся. Отчего это? Хорошо это или плохо?

Послышалась музыка. На цыпочках босиком вплыл Нерон. Его толстые руки качались над головой, вдоль бедер, гадливо изгибались кисти, пальцы, все тело сотрясалось от жира, он казался захваченным музыкой, танцем, лицо выражало погруженность, томление. Он танцевал довольно долго, или представлялось, что долго, потом вдруг оборвал.

- Hу как? - и его бесцветные глазки, казалось, уставились в каждого и ловили каждого, ехидная улыбка кривила губы.

Ожидание лопнуло, сидящих сковало. Нерон прошлепал за занавески.
 
 

С воем пронеслась машина скорой помощи. Светлело, или так казалось. Потянуло свежестью. Из окна над головой высунулись руки, потрясли матрас, исчезли, потом долго шарили по жести подоконника. Из подворотни выползла пьяная компания, измятые осовелые физиономии. Видимо, ночной разъезд. И опять тихо и пусто. Сквер отдыхал. Я сел на скамейку и, наверно, заснул.

Я проснулся от взгляда, приоткрыл один глаз - рядом сидел мужчина средних лет, с лысиной, он был бы солиден, если бы не обвисший светло-серый костюм, расстегнутый ворот измятой рубашки, если бы не небритые щеки и не идиотская отсутствующая улыбка в сочетании с идиотской отсутствующей серьезностью. Глаза его несомненно смотрели на меня, хотя поймать их взгляд было невозможно.

- Спите, спите, спите, - замахал он, - я не смотрю, не смотрю, - он отвернулся и тут же оборотился опять, - Мерин, Сивый, а вас?

- Я...- я открыл второй глаз.

- Ну, ну, ну, не беспокойтесь, не беспокойтесь.

- Где я вас видел?

- Нигде. Меня никто не видел, - он скрестил руки на колене, закачал ногой, как-то боком смотрел не то прямо перед собой, не то на меня.

- Вы думаете, я оттуда? - подскочил он ко мне чуть ли не с ногами. Он наклонился к уху, несколько раз оглянулся, - Где здесь туалет? - спросил он, - опять оглянулся, приложил палец к губам и дернул меня за рукав.

- Там, - ткнул я направо.

- Ага ,- он привстал на цыпочки, достал из-за скамейки портфель, что-то в него лишний раз запихнул.

- Вы думаете, я в туалет? Нет, - и крадучись пошел в туалет, - только тсс, - сказал он, обернувшись, - никому не говорите, где я.

Уже было утро, но очень рано, в сквере не было никого.

Рядом опять кто-то сел.

- Что же вы мне из сказали, там нет писсуаров, - это был Мерин.

- Вы меня спрашивали про туалет, а про писсуары вы мне ничего не говорили.

- Но я же вам сказал, что я не в туалет, - Мерин явно обиделся и отвернулся.

- Вас не поймешь.

- Меня никто не спрашивал?

- Нет.

- Вы ничего не заметили?

- Нет, ничего.

- А, .вы знаете, - вдруг встрепенулся Мерин и, поминутно оглядываясь, болтая рукой, затараторил, - тут поблизости есть туалеты? Вы только никому не говорите, вот, - он указал на портфель, - понимаете, надо, - он провел ребром ладони по горлу, закатив глаза, - не мне, не мне, но вы понимаете, понимаете, -

он зашептал мне что-то в ухо, я ничего не разобрал, да он, видимо, и ничего не имел в виду, - этто, ну в общем, - он защелкал пальцами, - где вы живете? Далеко? Один? Прекрасно-прекрасно. Пойдемте к вам. Мне ничего не нужно, но понимаете, понимаете.

Мерин заспешил, вскочил, пытаясь поднять меня, протянул было руки, потом, не зная, куда их деть, спрятал за спину, опять достал, засуетился, - ну идемте, идемте, что же вы?

Мне было все равно, я встал. Мерин схватил портфель. Дорогой Мерин все время крутился около меня, то забегал вперед, то справа, то слева, то сопел где-то в затылок, что-то говорил, то оправдывался.

- Ну где же вы, ну где же вы? Долго, долго? Вы не подумайте, это не я, это не мне, мне ничего не нужно, я так, понимаете, я только.. .ну в общем, да, это неважно, это неважно. А вы туда идете? - все время перебегал он дорогу, - туда, туда? Первый этаж?

- Да какая вам разница, право? Нy что вы нервничаете?

- Ах извините, я не хотел, нисколько. Так вы один, да, один?

- Оставьте, пожалуйста, что вам?

Мерин осекся, всю остальную дорогу он продолжал суетиться, его подмывало говорить, но он явно не решался, поминутно слышались восклицания, он что-то бормотал, несколько раз пробовал было начать, но останавливался на середине.

Наконец мы пришли, Мерин бросился открывать дверь. я удивился, Мерин отскочил, смутился, спрятал руки и покраснел.

С порога Мерин кинулся на кухню, .сунул куда-то портфель, стал шарить по всем углам, заглянул в отдушину, в раковину, тщательно осмотрел газовою плиту, батарею, полез на люстру.

- Вы из разведки? - спросил я, внимательно наблюдая за ним.

- Что, где? - Мерин свалился со стула, - вы кого-то видели?

- Да никого я не видел, бросьте вы.

Мерин выглянул в окно.

- Тсс, - Мерин полез в портфель, достал какой-то металлический ящик, стал возиться с ним, что-то крутить, там шипело, щелкало. трещало. Мерин, склонив голову, прислушивался, поводил глазами.

- Послушайте, что вам здесь нужно? Что вы принесли?

- А, нет, нет, нет, нет, не беспокойтесь, не беспокойтесь, - захлопотал он. устанавливая ящик.

- Что это? - спросил я.

- Ах это, это ничего, это ничего страшного, не беспокойтесь. это улавливатель.

- Что?

- Улавливатель, понимаете, крики ловить, а-а-а, - заорал он.

- Потише вы. Соседей разбудите, - замахал я.

- Подслушивают, - встрепенулся Мерли, высунулся в окно, подкрался к двери, приложил ухо к замочной скважине, - пока нет.

- Я вам должен сказать, - начал он, приложив ладонь к губам и сделав глаза, - вы извините меня, я так, можно сказать, нахрапом, перепутал ваши карты, но, видите ли, я, мне, по долгу службы, мне, пожалуй, придется здесь остаться, временно, так сказать. Я понимаю, вас это стеснит, но вы, впрочем, да.

- Помилуйте, так вы будете ловить или он? - я указал на ящик.

- Он, он, я только здесь так, по долгу службы, я так.

- Как так? Вваливаетесь ко мне в квартиру, обнюхиваете, остаетесь, все это по долгу службы, может, вы еще квартирантов возьмете по долгу службы�

- Выведете тараканов, спать будите на кухне, туалет налево, без писсуаров, не курить и не зажигать плиту, левые грузы через окна не доставлять.

- Да нет же, вы меня не так поняли, я вовсе не спать, мне есть, где спать, - замахал Мерин, - я так.

- Ну, ваше дело, можете не спать, орать с восьми до одиннадцати, в остальное время соседи мешают, по праздникам до двенадцати можно, они тогда не слышат.

- Да я не орать, я ловить, он ловить, - переправился Мерин.

- Вы дурак, тут никто не орет, или не орал до вас, ловите на здоровье, - и я ушел в комнаты, хлопнув кухонной дверью.

- А вообще, мне бы стоило вызвать кой-кого, товарищ Сивый, - высунулся я опять.

Мерин был погружен и ничего не слышал.

Я сел, закурил. Белая акация, от нее, говорят, клопы бывают, или мошки, но что-то бывает. А хорошо пахнет. Открыть окно, что ли, да нет, дует. Такая сильная любовь бывает с первого взгляду и обычно непродолжительна. Умная мысль, только к чему бы она? Со зла, не со зла, может быть, жалость заедает. Эхой, какое благородство. А черт, предрассудки всё.

- Халевич где? - в окне появилась чья-то рожа.

- Халевич? Халевич в подъезде.

- А почему не забрал?

- Наверно, и без меня забрали. А почему я должен собирать Халевича? Он спал.

- Зря.

- Как представить?

- Никак. Сам найду, - рожа спрыгнула с подоконника.

"Стены выбелены бело, мать-игуменья велела у ворот монастыря не болтаться зря". А к чему это напротив покрасили балкон в белый цвет? Он же пачкается, и не видно его издали. Как нелегко быть оригиналам.

- Вы разбираетесь в ушах?

- В чем, в чем? - я обернулся. Стоял Мерин.

- В ушах.

- В каких ушах?

- Ну, - Мерин поводил растопыренной пятерней в воздухе, около уха.

- Нет, но я могу позвать слесаря.

- Нет, нет, никого не надо, я сам, они ничего не понимают.

Мерин ушел. В голову лезли всё какие-те дурные мысли. Захотелось есть, я пошел на кухню. Мерин сидел в углу, ящик стоял на холодильнике. Мерин что-то считал, перебирая провода.

- Два да два три, три да два шесть, на шесть не делится, три, три никуда.

- Вы что, коллекционируете? - Мерин собрал все провода от холодильника и электроплитки.

- Надо, надо, надо, работа такая, - не вставая, объяснил Мерин.

Раздался звонок в прихожей.

- А? Что? Кто? Вы ж говорили, что вы один, - Мерин засуетился, запутался в проводах, кинулся к ящику.

- Не беспокойтесь, это Глеб.

Это был действительно Глеб. Ни слова не говоря, он прошел в комнату.

- Где ты вчера был? - Глеб сел на диван, достал сигареты.

- Да так, в одном месте.

Глеб был мрачен, и казалось, заговорил из чувства долга.

- Болото, - начал Глеб, - без конца. А все с каким-то подтекстом. Я не могу, не могу, ненавижу, - Глеб вскинул глаза, - а черт, тебе-то что.

- Устал, - Глеб откинулся на спинку дивана.

На кухне что-то загремело, грохнуло, послышался какой-то зуд.

- Что там? - спросил Глеб.

- А так, монтер. Холодильник...

Чек-чок-чок, - защелкало через стенку. Я кинулся на кухню. Кухня была полна дыма. Валялись обгорелые провода. Ящик стоял на холодильнике, мигая зеленым глазом. Я выглянул в окно.

- Ушел.

- Кто?

- Да этот, монтер.

Глеб посмотрел на меня, посмотрел в окно, на обгорелые провода, на ящик и вышел.

Опять раздался звонок. Я решил не открывать.

- Что же вы не открываете? Нехорошо, нехорошо, -в комнату входил Мерин.

- Черт, как вы попали? Где вы были?

- Э-э, договор подписан, молодой человек, да. А где я был? О, вам это что-нибудь скажет? На куполах, на куполах, - Мерин был явно доволен собой.

- Ну ладно, ладно, ступайте, - я вытолкал его в коридор, закрыл дверь.

Золотые ворота были полны народу. Вели пленных. Заскорузлые спины горбились. Звенели колокола. Косоглазые плоские лица в мохнатых шапках то и дело врезались в толпу. Их было много, казалось, со всей Руси согнали народ, как на какое-то гнусное богомолье, на которое никто не хочет идти и все идут по никому не понятной необходимости. Падали купола, тяжело переваливаясь через крепостные стены и оседая в пыль. Над толпой слышались крики и

гиканье татар. А толпа все брела и брела, понукаемая и подталкиваемая, казалось, нет ей конца, и тени свергнутыми хоругвями медленно тянулись, взметая пыль.

Толпа отодвинулась от стен, отделилась и поплыла гигантской триремой, тяжелая, грузная. Вдруг из ворот выскочила баба, растрепанная, в сбившемся

платке, она тянула за собой ребенка.

- Девочку забыли, девочку. Куда же мне? Девочку, а-а.

Взвился мохнатый всадник и полоснул бабу по спине, она упала в пыль, высохшие руки скребли и мучили землю.

- А зам-то что? - заржала лошадь, оскалившись и лязгнув зубами.
 
 

4. Ожидается второе пришествие.

- А черт, а черт, - грохнули у соседей, - уйди.

- Я тебе говорила, я тебе говорила, а теперь, а теперь... Вот как, вот как, а теперь черт, черт.

- Замолчи, - дико заорал мужской голос, - она мне говорила! Дура, идиотка. Что ты мне говорила, что ты мне говорила? Какая мерзость...

- Ну чего ты, ну чего ты, - засуетился женский голос, - ну зачем...

- А разве ты...- начал робко тот же голос.

- Что? Ты смеешь меня спрашивать, меня, ты, ты? Да черт, чего я с тобой разговариваю. Дрянь, - удар в стену, грохот, визг, разбили стекло...

- Я ненавижу тебя, слышишь, - зашипели за стенкой, - в последний раз, - встряхнули чем-то тяжелым, - Ну?

- Ты грязь, понял. Так вот как, - выдавливал из себя женский голос, - вот как, так это я... Вот тебе, вот тебе, - били по лицу, - вот тебе. Я дура, я все это знала. Я устроила эту клоунаду, ха-ха-ха, ха-ха-ха, специально. А ведь это я тебе нагадила, я, ну?

- Что-о?

- Ха-ха-ха, ха-ха-ха, и-и, - за стенкой давились и захлебывались, - какой ты дурак, ха-ха-ха.

Хлопнули дверью, что-то упало, смех оборвался.

- Не ври, все было на месте, - на кухне двинули стулом.

- Да нет же, нет же.

- Мерин врет, - проговорил мягкий баритон.

- Ну почему же врет, ну почему, это правда, там ничего не было, ничего...

- Сломал? - металлически подступил первый голос.

- Да нет же, нет.

- Мерин опять врет, - процедил баритон.

- Да что же, да что такое, ну нельзя же так, что он говорит.

- Оставь. Пусть он покажет. Включай.

- Да, да, - на кухне щелкнули, послышался сип, "а черт а черт, - треск, - уйди, - затароторило на кухне, - я тебе говорила я тебе говорила, - запищало

быстро-быстро, - а теперь а теперь вот как вот как а теперь черт черт замолчи, - слово вышло за звук, - она мне говорила дура... ямщик, не гони лошадей, па-а", - заскрипел пьяный голос.

- Что это?

- Это так, - на кухне явно смутились, - это, это помехи.

"Па-алюби меня нагую", - разрешился вдруг голос.

- Да выключи, черт, что за пошлятина. Какие помехи? - на кухне грохнули по столу, - дурак, что ты сделал с прибором?

- Он его в сортир носил, - ехидно сообщил баритон.

- Я? В какой сортир, в какой сортир. Я? Чтобы я? - забеспокоились на кухне.

- Мерин, не ври, - предупредил баритон.

- Что ты делал в сортире с прибором?

- Я, я думал там лучше, там много народу бывает, там, всякое бывает, там, там...

- Тебе там и работать, болван.

- Но, но, но я ведь... Это недоразумение.

-Да замолчи. Что ты ловил?

- Это он обожает, - запрезирал баритон.

- Как ты можешь использовать общественный инвентарь в личных интересах?

- Как вы злы, ну почему вы так злы, ну почему вы бьете беззащитное существо, которое вам ничего не сделало. Я так стремился делать добро, я так любил людей и их... ну в общем все, что их касается, я так хотел, чтобы все были счастливы, и все, и все было хорошо...

- Фу, сентиментальный баран, шансонетка, - фыркнул баритон.

- Мерин, я взываю к твоему благоразумию.

- О да, он ужасно благоразумен, - вставил баритон

- Еще не поздно, - продолжал тот же голос, - еще можно все исправить, - на кухне задвигали стульями, - мы придем.

- Кастрат, - бросил баритон. Все затихло.

Я встал, открыл дверь на кухню. Мерин храпел у холодильнике.

- Заходи, заходи, не бойся, - послышался старческий кашель за спиной. Я обернулся. Это был Амикус.

- Кого это ты зовешь, мне никого не надо.

- Тебя, мой друг, тебя, присаживайся. Какой ты прыткий, у-у, - Амикус захихикал и погрозил пальцем.

- Ты о чем?

- Одна дама, о, - Амикус мечтательно закатил глаза, - с первого взгляда, а какая страсть, какая страсть�

- Дурак.

- Ну тш-ш, это я так, ведь мы с тобой давнишние приятели, я думал...

- Ничего ты не думал, какие мы приятели, поищи себе приятелей среди эмигрантов.

- Hу, нy, нe шути так со стариковым сердцем. Что было, то прошло, и дни воспоминаний нахлынут лишь в заоблачных полях..

- Что-то ты размечтался.

- Не суди меня строго, мой друг, я бедный маленький изгойчик.

- Ты пришел жаловаться на судьбу?

- Нет, нет, я по делу пришел, по де-лу, и это дело тебя касается, вернее твоего любимого друга.

- Уж не тебя ли?

- Нет, - вздохнул Амикус, - но об этом после, ты должен всё увидеть и узнать всё сам. Я ничего не скажу. Вот. За этим я и пришел.

- Гнусь.

- Гнусь, гнусь, это я с тобой согласен, но то ли еще будет, то ли будет. И приидут такие времена, когда всё живое в огне чадящем яко от руци Господней низринется..

- Тьфу, дурак, сочинитель, руци, калика перехожая.

- Смейся, смейся, греха в том нет.

-Да прекрати прикидываться, что ты тут выстраиваешь.

- А я, может, в первый раз не выстраиваю, а вот ты мне не веришь, - наклонился Амикус.

- Тебе очень пойдет верблюжья шерсть.

- Что?

- В пустыню удались, блаженный, займись самобичеванием - скачи на угольях, лупи себя по спине и приговаривай "я маленький изгойчик, я маленький изгойчик."

- Меня это не тронет, - с гордым видом заявил Амикус, - я полон терпения.

- Терпи, терпи.

-Н-да. Но я должен тебя вести.

- Води стадо свое.

Амикус собрался уходить.

- Зря ты думаешь. Пора.

- Никуда я не пойду.

- Образец смирения. А зачем ты противишься? Идем.

- А черт с тобой. Это даже интересно. Что ты мне предложишь?

Амикус с таинственным видом открыл дверь, пахнуло духотой, мы вышли.

Улица была полна народу. Был уже вечер. Амикус проворно шнырял в потоке людей, поминутно оглядываясь на меня. Казалось, что-то глухо назревало, и это вырисовывалось на каждой физиономии. Толпа шла бездумно, но почему-то всё в одном направлении, по крайней мере так представлялось. Как-то обыденный ритм был нарушен, и эта необычность, внешне никак не проявлявшаяся, ощущалась подспудно, .хотя, видимо, никто не отдавал себе в ней отчета и не замечал ее. И Амикус, двигавшийся наперерез, будто бы тоже был подхвачен и будто бы все шли не туда, куда казалось. Почему-то не было разговоров. Зеленоватые старческие руки Амикуса постоянно мелькали, раз-

двигая людей, и его глазки бегали, когда он оборачивался.

- Скорее, скорее, - бормотал Амикус, обращаясь не столько ко мне, сколько подгоняя себя. Амикус вдруг начал то зарываться в толпу, то опять его щуплая фигура суетилась передо мной.

В парке было много людей. Главные и боковые аллеи, качаясь, отбрасывали тени. Амикус замедлил шаг и пошел крадучись за деревьями.

- Сегодня что, карнавал? - спросил я Амикуса почему-то шепотом.

- Возможно, возможно, - сказал Амикус, настороженно вглядываясь вперед, - А? Что? Нет. Этого никто не знает.

Мне все это показалось странным, и появилось желание бить всех по голове, чтобы они проснулись. Давящая мистика передавалась и мне, было чувство, как если бы я находился один в себе среди обкурившихся опиумом. Вдруг я натолкнулся на группу, которая единственная, казалось, не испытывала всех охватившего состояния. В центре крутились толстая баба, растопырив руки, коротко остриженные рыжие пряди кинжалами торчали в стороны, она беззвучно хохотала, гадливо кривя рот. "А если бы у проституток светились глаза?" - сорванный грубый голос резанул слух.

Сквозь толпу протискивались фигуры в белом. Их было около восьми. Они вели под руки обрюзгшего человека, тот едва волочил ногами, тяжелые складки белой тоги дрожали, трясущиеся пальцы, усыпанные перстнями, впились в лицо. Белые фигуры сошли с аллеи и разбрелись за деревьями. Двое остались с тем.

- Пора, - кивнул раб. В отсвете фонарей его острое изрытое лицо было зеленым, бритая голова сверкнула. Он достал кинжал и протянул его мператору.

Казалось, тот ничего не видел, он сильно устал и сник. Фигуры застыли . Нерон медленно поднимал руку, трясущаяся ладонь коснулась лезвия и отдернулась.

Эпафродит сунул нож в пальцы Нерона. Нерен медленно подносил руку к горлу, рука дрожала, его трясло. Нерон замер в нерешительности, и казалось, лезвие медленно стягивало время, которое вот-вот должно было сорваться� Эпафродит резким толчком ударил по рукоятке, Нерон упал, кровь залила белую тогу.

- Что они делают? - закричал я, бросаясь к группе.

- Не лезь, - закипел Амикус, - они играют, тише.

Нерон забился и захрипел. Амикус держал меня за рукав.

- Все уже, все, - торопил он, - видишь, все.

Толпа двигалась к эстраде и клубилась там.

- Ожидается второе пришествие, - торжественно объявил в ухо Амикус.

- Кто?

- Что кто?

- Кто ожидает?

- А хоть бы и я, - обиделся Амикус.

- Да, как же, тебе специально.

Заметно было вдруг какое-то шевеление и беспокойство. Люди всматривались друг в друга. оглядывались. Мне было не по себе среди этих людей, я стал пробиваться к выходу, Амикус вставал на цыпочки, пытаясь заглянуть через головы.

Движение а толпе усилилось, росло какое-то нетерпение, оно становилось все резче, и уже казалось, улавливалось самими людьми. Я вышел и остановился в стороне, ожидая Амикуса, не зная, куда идти и что делать.

В кустах послышался треск ломаемых сучьев, на аллею выскочили человек тридцать в форме, вереницей побежали к эстраде. Толпа вдруг разом заволновалась, зашумела, группы выталкивались из нее, их ловили частями и вели к подъезжающей машине. Кто-то взял меня под руки и потащил в общую массу. Дверь захлопнулась, машина тронулась с места. Люди затихли.

В приемной сидело человек восемь, остальные стояли за перегородкой.

- Фамилия, имя, год рождения, место... Вы были там?

- На втором пришествии?

- Чего?

- Ах да, нет, рядом, просто, мимо...

- Следующий.

Меня отвели за перегородку. Ввели Амикуса.

- Фамилия, имя, год рождения...

- Бакалавр. Я.. .видите ли, по старой памяти, можно сказать...

- Вы были там?

- Как же, как же, вы не подумайте, это ожидание, я, это должно было быть.

- Что вы плетете?

- Суд, день суда, великие грехи, ангелы трубят, слава вышних миру и в человецех благоговение, горний ангел поет а-а, - и Амикус склонил голову, закатив глаза.

По мере речи Амикуса лицо допрашивавшего вытягивалось, потом просветлело, он повертел пальцем у виска, лицо снова захлопнулось.

- Следующий.

- Хамье, я не позволю, вы идиот, любезный, идиот, идиот, идиот, - ввели мужчину лет сорока, коротко остриженного, с сединой в висках, в темно-коричневом сюртуке и в желтых брюках, он препирался с сопровождавшим.

- Я не один, - завопил он и кинулся вспять к двери, распахнул ее, прошмыгнули двое.

- Не положено? - грохнул сидящий за столом.

- Не положено, не положено, - стал уговаривать сопровождавший.

- Что? Тогда я вообще уйду. И вообще, хватит мне с вами собачиться, я не скажу ни слова, вот, и он сел на освободившееся вдруг место, заложив ногу на ногу.

Один из вошедших стоял посреди залы и бесконечно кланялся и лебезил. Это был Мерин. Другой с независимым видом сохранял молчание.

- Мерин, Сивый, Мерин, - Мерин скалился и кивал головой, - он самый, он самый...

- Я так, - отвечал Мерин, - мы, вот, втроем, - Мерин обернулся к своим спутникам, - я, вот он и он, мы там, нам надо было...

- Молчать! - заорал мужчина в желтых брюках. Мерин осекся и дернулся точно от подзатыльника.

- Я попрошу в свою очередь не препятствовать даче свидетельских показаний товарища Сивого М. и не оказывать незаконного давления на его освидетельствования, - в свою очередь кричал по восходящей допрашивавший.

- А я попрошу освидетельствовать самого товарища Сивого М., - кинул в пику мужчина.

Допрашивавший дернул лицом. потом спохватился.

- Я вас выведу.

- Я сам уйду.

- Ну это мы еще посмотрим, посмотрим, - допрашивавший забегал ручкой по бумаге, - вы мне запомните, за пререкания, за сопротивление, вы здесь надолго останетесь.

- Вы дурак, любезный, я уйду.

Допрашивавший вскинул глаза.

- Ну это мы еще посмотрим, - он поставил точку, помахал листом в воздухе и положил его слева, придавив ладонью.

- Следующий.

В допросе следующего ничего строптивого и вразумительного не обозначилось. Всех собрали, как выяснилось, по поводу каких-то массовых столпотворений в парках. Видно было, никого это особенно не тревожило и не брало, и все действовали по обязанности.

Минут десять по окончании опроса допрашивавший строчил бумаги. Все ждали. Было нудно и душно, летали мухи, желтый свет лампочек слепил глаза. Волосы слиплись и по лицу струился пот, который в толчее невозможно было стереть.

- Вы свободны, - сказал допрашивавший, не поднимая глаз от бумаги. Нас выпустили из-за перегородки и по очереди стали подводить к столу ставить

подписи, предварительно обшаривая карманы.

- Hу вот так, - глубокомысленно заметил Амикус, когда мы вышли на улицу.
 
 

5. Что-то оборвалось.

- Он должен быть там, - мы входили в какой-то подъезд, Амикус открыл дверь и пошел сзади.

Подъезд был темный, воняло кошками, я постоянно запинался, ища ступеньки.

- Налево, - комментировал в спину Амикус, - только осторожнее и не шуми, смотри дед ноги.

Под ногами ничего не было видно, старые перила скрипели, лестница на ощупь была изъедена тысячами ног.

- Осторожнее, - опять зашипел Амикус, я ударился о притолоку, глухо раздалось бум, - ты же обвалишь, - Амикус вцепился сзади.

Мы пошли дальше, проход сужался, становился еще темнее, вдруг прорезался неверный свет, лестница стала деревянной и вверху показалась дыра в небе. Было пасмурно, сыро и темно, мы вышли на воздух, вдоль стены тянулся длинный дощатый настил, огороженный перилами. Амикус повел по нему, пригибаясь у каждого окна.

Перед одним Амикус замер, прижавшись к стенке.

- Тсс, - сверкнули его балки, и он заглянул в окно, потом помахал мне рукой.

- В окна я еще не заглядывал, какая мерзость, - я присел рядом.

- Смотри, - Амикус оживление указывал пальцем внутрь. Я заглянул. Сначала ничего не было видна, потом в щели ставен обозначились тени, они качались расплываясь до больших размеров.

- Видишь, видишь, теперь понял, - Амикус торжествующе посмотрел на меня.

- Амикус, ты сводня, на кой черт ты водишь меня по подворотням заглядывать в чужие интимы, чего ты меня причащаешь к своей профессии, ходить везде сплетни вешать на уши, болван.

- Да нет же, нет, ты ничего не понял, - замахал Амикус, - важно не что их двое, важно, кто они.

- А для какого мне это надо! Тьфу, хромой бес выискался.

- Да ну чего ты, право, ничего не знаешь, а туда же, я вовсе не для того тебя, привел, идем, - и Амикус направился обратно. Я пошел за ним.

- Старая шлюха, - зашипел я вслед Амикусу. Амикус споткнулся.

Мы спустились куда-то в провал и остановились перед открытой дверью, в комнатах горел тусклый свет, и вполстены вырисовывалась огромная голова. Мы вошли. В коридоре пахло мышами и плесенью. В проеме была видна сидящая фигура, острый затылок возвышался над спинкой стула. На наши шаги фигура резко обернулась и вскочила. Это был Глеб.

- Чего пришел? - Глеб был всклокочен и зол.

- Я не пришел. Меня привели, - я обернулся. Амикус исчез.

- Кто?

- Ну этот, как его...

- Монтер?

- Нет...

- Ну, не ври. Садись, - Глеб толкнул мне стул, на котором сидел, сам сел на кровать. На кровати лежала девушка лет семнадцати, бледная, худая, какая-то испытывающая колкость и надменность горели в ее взгляде. Она курила, стряхивая пепел в банку, стоявшую на одеяле. Некоторое время тянулось неловкое молчание, я осматривался и чувствовал, что приходить не надо было.

- Зряшный ты человек, Царев, - сказали вдруг на кровати, я вздрогнул.

- Инга, - представил Глеб. Он пытался на меня не смотреть, но постоянно впивался взглядом.

- Я? Да, не знаю, как получилось, но, право, я не хотел и вообще не думал... как это все неловко.

- Я не о том, я о тебе вообще, - она все всматривались в меня, так что я не знал, куда деться и куда отвести глаза.

Долгое время молчали.

- Где я вас видел? - начал было я.

- Люди встречаются часто, - заметила Инга и нервно стряхнула пепел.

Глеб упорно молчал.

- Я сегодня попал в какую-то историю. Мне казалось, что так не бывает. Что-то странное, а люди рассеяны и, видимо, теряют то, чего никак не могут найти. Вы никогда не задумывались над бессонницами, это хуже чем сны, встречается такое, чего никогда ни привидится, мне кажется, что ничего не было, а может быть, я все придумал. Как странно. Какая длинная ночь. Нет, вы не подумайте. И эта лестница. Сегодня как-то все тускло, и все какой-то дым.

- Только сегодня?

- Нет, кажется, вся жизнь как затянувшееся сегодня. Да что я говорю. Глупо как.

- К вам никто не приходит? - спросил я.

Глеб бросил на меня уничтожающий взгляд.

- Глеб, - просто ответила Инга.

- Да нет, я не о том, ну ладно.

- К Алешке приходят монтеры, - объяснил Глеб.

Мне вдруг с очевидностью показалось, как все это глупо и как ничего говорить не надо было, и жаль было, и что-то все время толкало на никому не нужные разговоры, хотя они были ни о чем, и уже одно то, что они были ни о чем, ни к чему не обязывало, только было непонятно, почему именно здесь, в данную минуту так вдруг заговорилось об этом.

- Почему вы на меня так смотрите?

- Я фокусирую в себе чужие желания. Царев, зачем вы задаете никчемные вопросы? Говорите лучше о себе.

- Я не знаю, что говорить, мне кажется, я все сказал.

- Так мало? - и она содрала наклейку со спичечной коробки.

- Так мало, - повторила она задумавшись.

- А вам все кажется, что все для чего-то нужно, - продолжала она.

- А вы ведь и правда все сказали. Но у меня этого не было, - у меня все было другое. Как по карнизу, и все время кто-нибудь стаскивал, чтоб не убилась. А зачем? - Инга принялась крошить окурок, - чтобы опять. А. не хочу думать ни о чем, - она стряхнула крошки в банку, - я послушна. Жизнь прекрасна, даже когда ничего не ждешь.

- Да, может быть, - мне вдруг показалось, что я ничего не ждал, и все-таки все получалось не так. Захотелось вдруг уйти, но лень было вставать.

- Так бывает после больших праздников, - Инга опять посмотрела на меня своим взглядом, - Ты, видимо, что-то забыл. Глеб, принеси пальто, я хочу курить.

Разговор вдруг переметнулся на другое Глеб, казалось, неволил себя в чем-то, хотя делал и говорил все так, как был в состоянии. Я тоже говорил о чем-то. o чем не думал, и слова выходили сами собой. Было как-то тесно и глухо, будто упершись в стену.

Вдруг я почувствовал, что меня куда-то несло, все дальше, дальше, слова ли, внешнее ли мое, или внутри что-то оборвалось, я не знал, но что-то происходило, я терял себя, от меня оставалась одна оболочка, и эта оболочка было мое настоящее я, а на то, что от меня уходило, я смотрел со стороны. Оно было

серое и летело, не двигаясь, как на картине Шагала. В глазах потемнело, и я, наверно, упал.

Я открыл глаза, надо мной склонились. Это были Глеб и Инга .У Глеба было недовольно-испуганное лицо, у Инги расширенные глаза и бледные губы.

- Ты должен отвести его домой, Глеб, слышишь , скорее.

- Какая странная операция, - сказал я.

- Он бредит, Глеб, Глеб, он бредит.

- Да ну что я, - не знал что делать Глеб.

- Нет, нет, я в себе, уже все. - я поднялся, была какая-то пустота. Глеб подхватил меня под руки. Инга засуетилась.

Мы вышли на лестницу. Наши тени метнулись вполстены, под ногами затрещали доски.

- Не провожай меня, я пойду сам.

Глеб вывел меня на улицу. Дорогой молчали, было темно, хотя маячили желтые фонари и скрипела старая луна.

-Династия пала, - сказал кто-то полусерьезно полуторжественно.

- Обвалилась, ха-ха, - постучал пальцами о пальцы сидящий, - какой недолговечный халифат, - он был в средневековом испанском костюме, с длинными волосами и в шляпе с кисточкой, - как у Александра Македонского.

- Что же теперь будет?

- А ничего, другая династия.

Голоса удалялись, звучали все глуше и глуше, мы прошли злополучное место.

Глеб держал себя свысока и упорно не хотел заговаривать. Наши тени, вспугнутые темнотой, беспомощно жались к стенам и дергались вдоль тротуара. Банальный сюжет, человек теряет тень. Я посмотрел - тень была на месте.

Аутодафе. Отцы инквизиторы в серых плащах с откинутыми капюшонами, матовый блеск тонзур и тяжелые, как высеченные из камня, лица. И черный колдун, седой изможденный старик, еретик. Его должны сжечь. Красные ножи пламени рвут одежду, возвращая первобытную наготу и прощение.

- А вам бы чужими руками жар загребать, - выплыло зеленое лицо, скорчив рожу.

- А что, а что, а что...- эхом забился голос в окна, балконы и подворотни.

Тень метнулась в стену.

- Глеб, чего ты молчишь?

- Ты дурак, я тебя ненавижу, - Глеб остановился, бросив руками, - ты не лучше тех, - он махнул куда-то назад, - не лучше, не лучше. Иди, ну.

Я стоял и смотрел на Глеба. Его лицо дрожало на каком-то невидящем надорванном выражении. Казалось, он не мог избавиться от него, а пальцы что-то вслепую искали.

- Ну, чего стал, чего?

- Глеб, ты же не такой.

- А-а, иди, - лицо вздрогнуло не в силах сопротивляться.

Я медленно направился к дому.

Глеб все стоял, как бы задыхаясь, и вдруг, вскинувшись, отвернулся и пошел прочь, потом быстрее - и побежал, схватившись за голову. Звук часто-часто запрыгал, отскакивая от стен, и, ударившись о карниз, разбился. Вдали мелькала черная тень, быстро уменьшаясь.
 
 

6. Когда приходят.

Дверь долго не поддавалась, ключ скрипел и надрывался в замке. В квартире кто-то был: стучали ложками и слышались голоса. Я позвонил - замок щелкнул и ключ повернулся. В прихожей было темно, светилась щель на кухню.

- Не верю, не верю, не верю, - неслось оттуда. Кто-то энергично ходил и топал ногами.

- Да нет же, ничего вы не понимаете, я вовсе не знал, это вы туда пошли, сами, сами, чего...

- Болван, ты еще спрашиваешь, чего� - кто-то грохнул, загремела посуда.

Я ворвался на кухню. Мерин сидел на стуле, черный стоял у ракевины, заложив руки, третий, средних лет, в расстегнутом малиновом жилете шагал по кухне. При моем появлении черный зашипел, оскалив зубы, в малиновом жилете недовольно уставился на меня стальными глазами. Мерин вскочил, замахал руками, забормотал что-то. Ящик с зеленым глазам мигал часто-часто и потрескивал.

- Что вам здесь нужно? Что? Чего вы собираетесь? Сборище, - закричал я.

- А что вам? - сказал малиновый жилет.

Кто-то подставил мне ножку.

Все исчезло. В стене замигал зеленый глаз, из крана торчал клок черных волос.

- Потише, молодой человек, потише, - глухо раздалось из газовой плиты, - не забывайтесь, не мешайте работать.

Кто-то закашлял из холодильника. С черных волос капала вода. Я открыл кран, волосы медленно уползли, труба захрипела. Подлец, испортил.

Включился холодильник. Я потушил свет и вышел, оставив дверь открытой.

Медленно шарили ветви деревьев по занавескам, скрипели пружины дивана, на кухне капала вода и потрескивал ящик. Какая-то немота и забвение. Близко-близко заскрипела ветка об оконную раму.

Темные переулки Парижа, казалось, сужались и гнулись все больше. Мутная луна как по воде плыла над крышами, всплескивались стертым блеском остроносые шпили горбатых домов. Было сыро.

Четверо повернули за угол.

- Только бы увидеть, а?

- Да-да, не волнуйся, сегодня полный сбор.

Все было как обычно. Эта затхлая богема окраин, и этот до тошноты приторный дух фразерства и проституции низкопробного салона сегодня был, как и прежде. Нинон казалась выгоревшей еще больше от желтого полублеска ламп, приглушенных облупившейся позолотой стен. "Ангел" собора Парижской богоматери с льняными волосами куклы, воплощение Парижа подонков и неудачников. Она всю жизнь страстно стремилась к постоянству, но ей это не удавалось. Она была из тех, кому поют серенады внутри.

Нинон пьяна.

Как глупо все должно было произойти, если она даже не смогла остановить, или сказать хоть что-то. Жорж выбросился из окна.

- Как поживает ваша кузина Бетта?

- Кузина слишком далека от совершенства.

Кузина испортила себе фигуру .Последнее, что у нее оставалось.

И все время стучит в висках, тупая, неуемная боль.

Мой белоголовый Сид, я помню твои ласки, ты бросил меня. И все так же крутится, крутится, кажется, без остановки, и вдруг кто-то трогает за плечо.

- Вы выходите?

- Да, да, - так хочется сказать, и она говорит, хотя знает, что ей уже не выйти.

А потом как скошенный луг, запах травы, и солнце, без конца. Она знает, что поезд должен остановиться, должен, но поезд пролетает станцию. Желтые глаза пастора из-под очков. Шлюха.

И опять

- Вы выходите?

Она стоит в душном тамбуре, липкие взгляды сквозь завесу дыма, так хочется нажать на стоп-кран, но в последний момент будто кто-то хватает за руку и нет сил остановиться.

- Жорж, вы пьяны, вы пьяны, вы пьяны, - кто-то лупит в стеклянную дверь, она узнает свое отражение. Стоит ли, чтоб увидеть себя так долго вглядываться в лица?

- Остановитесь, слышите, остановитесь... Я не могу так�

Под ногами скрежещут металлические листы, проносится земля, и стучит, стучит на каждом стыке. Стоит только открыть дверь... Ручка опускается вниз, легкий скрип - и врывается ветер, ветер охватывает ее всю, и грохот, грохот колес, как если бы сразу настежь открыли окно. Нет сил. Поезд резко останавливается, она теряет сознание. Дверь захлопнулась, она на полу, и падают, падают люди, крики, искаженные лица. Кто-то решился.

А Жорж мог остаться.

- Вам не загадывали загадку? Представьте себе, что вы едете в поезде и вам надо срочно повидаться с бабушкой. А поезд идет не туда. Что вы делаете?

- Не знаю.

- Выскакиваете до остановки.

- Ну, и что это даст?

- Так ведь бабушка уже умерла.

- Ах, какая жалость.

- Селина, подождите, подождите, Селина, Селина, вы оставили сумочку.

- Вы ошибаетесь, Нинон, это сумочка кузины Жоржа, он подарил ее вам перед смертью.

- Ах да, я совсем забыла.

- Нинон, вы устали, вам надо лечь.

- Нет-нет, только не это.

Жорж упал с карниза, когда лез на чердак, чтобы принести ей старую туфлю. Говорят, последнее время его кузина ночами ходила по карнизам.

- Убирайтесь, вы мне больше не нужны, - это последнее, что сказал Сид.

- Послушайте, но я... я ведь еще так молода.

- Вы? Вы шлюха.

Бедный Жорж. Жорж, наверно, хотел сказать, что он ее любит.
 
 

Кто-то зашарил по подоконнику. Окно открылось, и в комнату спрыгнула фигура в белом. Это была Эмилия.

- Я решила тебя навестить, - она присела на диван.

- Ты чего?

- Я решила тебя навестить, хотя было немного поздно...

- Странная ночь, - сказала она вдруг замечтавшись,- как будто воют собаки... а луна белая-белая... К чему снятся синие сны? Я сегодня видела такой

сон, там все было синее - и города и горы, и даже люди...

- К осени.

- Да нет, осень малиновая, и у нее бледные тени.

Она сидела опершись рукой о подбородок и смотрела куда-то через окно. Ее длинные волосы и тонкий профиль были, как на старинной гравюре, слегка хрупки и прозрачны. Пахло мятой. Она чем то напоминала русалку, полуприоткрытые губы подрагивали, и луна, казалось, боялась до нее дотронуться.

- Леша, синий сад с голубыми деревьями и серые развалины старого замка, а на том камне застывшая хищная птица, она почему-то смотрит назад. Знаешь, у меня перед глазами постоянно картины, они иногда движутся, но их движение едва заметно. У тебя бывает такое?

- Зачем ты мне говоришь о своих снах?

- Они мне напоминают что-то из того, что на самом деле... Я могу говорить о другом.

Она начала что-то рассказывать, однако чувствовалось, что о другом ей говорить очень трудно. Голос изменял ей, местами она подолгу молчала, не на-

ходя слов и вроде думая не о том. Она уже смотрела на меня и, казалось, не видела.

- Знаешь, ты мне напомнил сейчас вурдалака, у него, наверно, такие же сухие пальцы.

Что ей взбрело насчет моих пальцев. Мысль у нее бродила, не зная, на что наткнуться, и выхватывая какие-то предметы, слова, лица. Было немного грустно, но как-то успокаивал ее медленный грудной голос, и слова ни о чем накатывались и опять отступали, не задевая и не тревожа.

Почему-то представилось, как ее насиловали, и это как-то не вязалось с ее хрупкостью. Эмилия замолчала, и только как отзвуками колыхалось все ее тело и нервно билась жилка у виска. Волосы уже слегка растрепались, и она теперь не напоминала идеальный профиль старинной гравюры. Тонкие руки вздрогнули, и она вся повернулась ко мне, вся матовость ее лица осветилась вдруг нерешительностью, ожиданием и тоской, как во сне, подрагивали ресницы.

- Я... нет, ты знаешь, мне показалось, ты что-то сказал... Словно летает кто-то, бледный, малиновый, и невесть что что-то вдруг. Знаешь, я все время ждала чего-то, и что-то должно произойти, не может быть так� все. Голова какая-то тяжелая, и вот тут давит, вот тут, тут, - она склонилась ко мне. Казалось, так мало надо, белая ночь и черные листья в окне, что-то сверкало в проводах дома напротив, и долго-долго как пульс билась жилка на моем колене.

- Устала, - вдруг сказала она, приподнявшись, - неспокойно как-то, словно кто-то мерит шаги. Я пойду, - она встала, некоторое мгновение застыла как бы в нерешительности, медленно подошла к двери, и минуты через три тихо щелкнул замок.
 
 

7. Не умеете пить - не пейте.

- А голову просуньте, просуньте, ну же, - откуда-то снизу завозились, что-то загремело, и в отдушину просунулась голова.

- А вот и мы, - вылезло тощее тело Амикуса. Амииус был всклокочен и в трухе, он засунул руки обратно в отдушину и вытащил еще одну голову. Тело было толстое и в отдушине явно завязло.

- Посуньтесь, посуньтесь, вот так, вот так, - Амикус поддал коленом, тело посунулось, и с треском показались плечи и грудь, посыпалась штукатурка, тело кое-как вылезло. Это был Мерин.

- Знакомься, мой новый друг, Мерин, знакомься, - Амикус отряхивал своего нового друга, видимо, желая представить его в лучшем виде.

- Да-да, он самый, он самый, мой лучший, мой несравненный, да, - Амикус хлопал слегка обалдевшего Мерина по плечу.

- Что еще там, кто тебя звал, Амикус, ты дрянь, надоело, - мне действительно надоело, первые позывы вытолкать их за дверь прошли, и теперь лень было подниматься.

- Ну что ты, ну что ты, я тебе его еще не представлял, очень интеллигентный человек, и главное, знает кучу иностранных языков. Мерин, выдайте что-нибудь, выдайте.

- Эс хибт эс Амикус, - выдал Мерин очумело, явно не понимая, что он говорит и зачем.

- Дурак, кого ты привел, этот идиот сломал мне холодильник и забил кран.

- Как забил, какой кран, он мухи не обидит.

- Да, да, пойди на кухню.

Амикус вылетел на кухню, загудел краном, послышался запах горелых пробок.

- Ну, может, это он так, - в дверях стоял Амикус в саже, - да. Но это не главное. Я тебе его привел как гостя, как моего дорогого, моего несравненного...

- Кому он нужен.

- ..и он будет здесь жить, ненадолго, на одну ночь, его выгнали с квартиры, где он жил, и ему негде жить, а жить надо, хотя бы одну ночь, и он у меня просил, нет ли у ценя знакомых, у которых можно остановиться. Ну как же, как же, есть у меня такой, мой дорогой, мой несравненный...

- Ужасно.

- и вот он перед вами, во всей красе и с чемоданом.

- Как с чемоданом? - подскочил я.

- Да вот, вот, сейчас, - Амикус полез в отдушину и достал чемодан.

- Гони природу в дверь, она войдет в окно, - промямлил вдруг как бы Мерин, а может, и не он.

- Какого черта, хватит с меня чемоданов, убирайтесь хоть в дверь, хоть в окно и забирайте то, что вы оставили на кухне, и побыстрей, побыстрей, все чемоданы, слышите, и ты, Амикус, забирай все чемоданы, и вот этот чемодан, и этот, что стоит, и вот тот, на кухне, и все, завтра вызовешь монтера и слесаря, и сам уходи, можешь приходить раз в неделю по экстренным случаям, и все, сводня.

- Припарки, припарки, идите за припарками, - Амикус скакал на одном месте и лупил ладонями Мерина в спину. .

- Какие припарки? Чего тебе?

- Ему плохо, ему плохо, - не слушал меня Амикус, - он перетомлен, быстрей, быстрей, - Мерин сделал два шага в сторону и остолбенел опять.

- Хватит ломать комедию, да что за черт, долго это будет продолжаться?

Раздался звонок, звонили как на пожар, не снимая пальца с кнопки.

- А? Что? Что такое? - Амикус засуетился, впорхнул в отдушину и закрылся задвижкой. До Мерина, видимо, ничего не доходило из происходящего.

Грохнула входная дверь - и что-то тяжелое с глухим стуком упало в коридоре. Некоторое время было тихо, потом замычали, завозились, зацарапали по стене, настежь распахнулась дверь, и ввалился пьяный Халевич.

- Еле-еле...- замычал Малевич.

- Что?

- Ннашел, - Халевич плюхнулся на край дивана, но неудачно, качаясь опять плюхнулся на диван, уже с ногами, и захрапел.

- О-о, - я схватился за голову, - ни минуты покоя, ни минуты. Чего вы стали? - накинулся я на Мерина, - Марш сейчас же на кухню, сейчас же, - я затопал ногой.

- А? Да, - Мерин очнулся, хватил чемодан под мышку и вылетел в коридор. На кухне застучали шнуры, что-то поддало, валилось из рук и ломалось.

- Вылазь, слышишь, дурак, вылазь, - я открыл отдушину, Амикусом и не пахло.

Ничего не оставалось, как примириться с действительностью. Халевич храпел, поводя носом и иногда как бы всхлипывая. Из отдушины сильно дуло и несло гнилью, медленно-медленно кивали часы, скидывая секунды, и снова на кухне что-то жужжало и гудело, как бы собираясь взорваться.

Пьяный Халевич на моем диване. Как это было мило с его стороны.

Тук-тук-тук, - в дверь нежно постучали. Я не вставал. Стук повторился, еще более нежный, упрашивающий. Дверь заскрипела, отворяясь, стоял Амикус, переминаясь с ноги на ногу.

- Мне показалось, кого-то надо забрать?

- Да, его, - я указал на Халевича.

Амикус на цыпочках подошел к Халевичу, пальцем тронул плечо. Халевич не пошевелился.

- Он спит, - огорчился Амикус.

Амикус крутился вокруг Халевича, потом взял его под мышки, пытаясь стащить с дивана. Вместе мы вынесли его за дверь.

- Он опять будет спать в подъезде, - мне стало жаль Халевича.

- Мы скажем, что это сосед, - пришел на помощь Амикус.

- Какой сосед, все соседи спят.

- Он ведь тоже спит, - вдумчиво заметил Амикус.

Пришлось втащить Халевича обратно и закрыть дверь. По-прежнему было тихо, только сопел Халевич и Амикус переминался с ноги на ногу.
 
 

А Халевич был в баре. Хотя никто его туда не звал. Да и вообще звать Халевича в приличные места непристойно.

Публика клубилась у столиков, и красные канделябры горели, как лысины, которые долго били. Как будто забыли опустить занавес. Пьяные рыла корчили из себя львов и абсолютно трезвым голосом возглашали пьяные истины. Всем было скучно и всем хотелось уйти, только делался неприступный вид удовлетворенности, и это мешало.

Зря пришел Халевич. Халевич был и без того пьян, и в общем-то ему ничего и не надо было. Да Халевич никогда и не бывал в барах, правда, с Князем, но Халевич, наверно, так сказал больше для весу, да и то, видно, был бар, где пиво. Халевич почему-то гнушался баров, и в этот раз он, вероятно, зашел все как-то больше с тоски и одиночества, а может, что-то сломалось.

Халевич выпил. Потом постоял и еще раз выпил, и мило как-то все поплыло перед глазами, и белки толстого бармена с красной рожей вдруг превратились в огромную яичницу-глазунью, и почему-то с луком. Очень было хорошо, и не хотелось никуда уходить, спряталась куда-то мировая скорбь, и единственно что - неудержимо тянуло плакать.

Видимо, голова Халевича качалась, и ему все казалось, что ноги переступают под стойкой, хотя он явственно помнил, что сидел.

Вдруг кто-то примостился рядом.

- Халевич, - хлопнули по плечу, и тут же Халевичу показалось, что его хлопнули и по другому плечу и в другое ухо крикнули "Халевич". "Эхо" - подумал Халевич.

- А-а, нну да, - сказал Халевич умилившись и сквозь кружева слез посмотрел на собеседника.

- Халевич, - зашипели опять.

Это был Князь.

- Халевич, тебе надо уйти.

- А зачем? - недоумевал Халевич.

Князь наклонился в ухо и что-то зашептал. От этого свистящего шепота, от шлепающих губ становилось мерзко. Князь все нашептывал какую-то дрянь и говорил какую-то гнусность. Халевич вдруг обернувшись плюнул. Князь позеленел.

- Вам бы уйти, - кто-то аккуратно тронул Халевича за рукав.

- Молчать, - Халевич дернул рукой и уставился в Князя. Наступила тишина.

- Дурак, - наконец процедил Князь, - он того, - пояснил Князь публике.

Халевичу стало невмоготу.

- Не умеете пить - не пейте, - взвизгнул откуда-то женский голос, казалось, вдруг как над самым ухом.

Халевич еще раз уставился на что-то. Все было как-то зелено и желто и мелко-мелко рябило в глазах. Халевича вытолкали в дверь, бар долго потревоженно гудел и гудел, а ему все представлялось, что он плюет в зеленые рожи, плюет, плюет, плюет, и вдруг показалась красная, Халевича стошнило.
 
 

- Он сказал, что Химера его любовница, - Халевич лежал на диване и ковырял пальцем узор накидки. Его мутило.

Утро ломилось в окна.

Халевич отвернулся к стене и забормотал какой-то непроспавшийся бред.

Вы пробуждаетесь, вы подходите к окну и видите, как человек в белых брюках входит в ворота. Это ваш знакомый, может быть, сосед. Что вы скажете ему, если вы всю зиму таскали у него уголь, потому что думали, что он не придет?

Халевич все лежал на диване и бормотал вздор.

И вот я подхожу к окну и вижу, как человек в белых брюках входит во двор.

На улице взвизгнула и завыла подбитая собака.

Халевич вдруг встал с дивана и подошел к окну - во двор входил человек в белых брюках.
 
 

8. А где у вас была голова?

- Здравствуйте, думаете, я сутенер? Нисколько, - помимо белых брюк на нем ничего особенного не было; металлические волосы и как нарисованная улыбка.

- Всем хочется, - скривился вошедший усаживаясь, - Несчастный вы человек - вы отказываетесь от самого прекрасного в жизни. Зачем? Что остается нам и что всегда с нами? Я не берусь судить, но вы, вы глупы, как мадонна с младенцем. Вы прячетесь от самого себя, вы маленький, вы еще очень маленький. А ведь это так просто быть большим, неправда ли? Всего один шаг. И вас есть все. И за это не надо платить. Очень дорого, во всяком случае. А потом, потом одно сплошное наслаждение. И вся грязь не на вас, нет, нисколько, вся грязь, ну, если хотите, на мне, а вы чисты, чисты как стеклышко. А что вам стоит? Не вам стесняться в выборе, вам предлагают, вам дают. А остальное касается не вас. Ну что ж, должен же кто-то страдать, это и ничего, так должно быть, это даже к лучшему, это дает еще острее почувствовать всю полноту собственного упоения. Смелей, человек создан причинять боль, не лишайте его этого. В противном случае боль остается в нем самом, внутри, и это гложет, мучит, когда нет выхода. Зачем вам мучить себя? Это ненормально, не так ли? Не хотите же вы стать идиотом?

- Вы откуда? - зачем-то спросил я.

- С улицы, - гадливо сострил он, - вы, наверное, видели меня, вы не могли не видеть меня, меня все знают, каждый. Мне свойственна некая вездесущность, как никому другому.

- А вы не ждали увидеть меня, признайтесь, - чиркнул вдруг он по мне взглядом.

- Да я и не знаю вас.

- Вам кажется, вам сейчас так кажется, затмение. Но вы меня вспомните, обязательно вспомните, не сомневайтесь. Так как?

- Что? Да о чем вы, тьфу, - выругался вдруг я, смутно догадываясь, о чем он несет, слишком уж все было неожиданно и не с того.

- Как вы еще наивны, малыш. Вы ведь не девочка�

Меня передернуло, и стало гадко.

- Что это за тип? - толкнул я в бок Халевича.

Халевич вздрогнул, дико дернулся, как бы не узнавая, и снова уставился на белые брюки.

- Хм, заминка вышла, понимаю, - он достал сигарету, - разрешите? - учтиво спросил он и закурил.

- Но я не о том. Да, вы не ошиблись. Все уносит, и остается только скотство, если вам так угодно, что поделаешь, мать-природа бурлит, и кто-то в

ней варится, пусть, только бы не мы, будем честны. Но я, я не только все для себя, я даю возможность и другим. Не вижу ничего дурного. В конце концов, нас ведь объединяет что-то. А там. Там посмотрим, может, вы мне и пригодитесь. Услуга за услугу.

- Гад, - хрипло сказал вдруг Халевич.

- Вы можете так говорить? С полным правом? Хм. Это ново.

Наступило тугое молчание. Казалось, кто-то все сильнее и сильнее сдавливал виски, до тошноты, до боли, и псе сильнее и сильнее стучала кровь, словно в какой-то провал, в пустоту влетали слова, отупляющий голос и раздражающий звук стряхиваемой сигареты.

- Я так, - затянулся он, - видите ли, вы все еще в прошлом, все еще там, и вы не в состоянии понять меня, а время-то изменилось. Не все прекрасно, и

на свой лад сразу не выходит, вы поспешили, а надо ждать. Не всем сверху сидеть, кого-то надо и подвинуть, вы не согласны?

- И вы хотите меня? - пристально спросил Халевич.

- Ну... я бы не предлагал вам.

Тип вдруг напрягся весь при последней фразе и выдвинулся, словно ожидая чего-то самого главного, словно застыв. Дым сигареты медленно плыл, постепенно растворяясь в воздухе и будто обкручиваясь и извиваясь вокруг чего-то невидимого.

- Вы мне?.. И вы хотите сказать, будет нечто иное?

- Ну не совсем так, - он осел и стряхнул пепел, - не совсем, может, не сразу.

- Так зачем вы пришли? - вдруг отчетливо спросил Халевич.

- За вами.

- За мной? - вспугнуто дрогнул Халевич, - за мной? Я не готов.

- Мало вам было времени? А я больше ждать не хочу. Стоит ли напоминать нечто известное нам обоим и еще одному лицу, нашему общему другу: июнь, ночь, понедельник, у некоей дамы, а? - он скривил губы и выжидательно свысока глянул на Халевич.

- Вы?

- Фи, а где у вас-то была голова?

Халевич вдруг сорвался и бросился на него. Тип в черных очках - только тут оказалось, что он в черных очках - со всего размаха ударил Халевича кулаком в лицо. Халевич отлетел к стене.

- Вон из моего дома, сейчас же вон.

Тип вскинулся. Халевич обшлагом отирал кровь.

- Вы зря здесь, - сочувственно заметил тип, - с вами мы поговорим потом. Надеюсь, встретимся. Не печальтесь, почти все забывается, почти. Мир вам, - сказал он, выходя, и приветливо улыбнулся.

На некоторое время стало тихо. Все как бы оцепенело, и мозг упорно не хотел чего-то принять, а охватить сразу не было сил. Рябило в глазах, и приходилось вез время как бы цепляться за что-то, чтобы удержаться и не упасть.

Халевич, шатаясь, побрел к двери. Он сразу как-то вдруг осунулся, как придавленный, что-то словно грызло и мучило его, слетел вдруг весь Халевич и остался усталый, разбитый человек, который словно вдруг вспомнил, что потерял что-то важное, что он забыл.
 
 

Летали белые тени. И только одна мысль бодала неотступно "Для чего? Для чего? Для чего?" Я не мог ничего вспомнить и как завороженный смотрел на эти тени, которые казались мне моим отражением, разбитым на тысячи осколков.

Мне чудился мальчик, стоявший на подоконнике, а по улице проходило много людей, все в черном и гроб был черный, только с белой каймой, и лицо в гробу было белое, и молодое.

А потам мне привиделся луг, весь залитый солнцем, только трава была жухлая, и корова. У нее были мягкие теплые глаза, и почему-то печальные, и прямо в глаза лезли мухи.

И этот мальчик, и лицо в гробу, - это был я, и даже корова словно хотела что-то сказать, но ей не давали мухи.

- Не вспоминайте. Что вам с того?

- Но как же... Это ведь было.

- Нет, слышите, нет ничего, все исчезает как только проходит. Это уже другой человек. Можно ли любить труп?

- Я не могу так.

- Вы слишком очеловечены, иными словами, мелки и смертны.

Ко мне вдруг пришел Гатвин. Мне казалось, я встретил его на улице. Гатвин был свеж, словно только что распустился.

- Вы несвободны, вы мелочны, вы скупы, вы таете от первого же жеманства, вы ласковы, как девица, вы мягки, как корова, вы клоп. Вас невозможно даже унизить, вы неспособны на злость.

Он все это говорил не мне, я чувствовал, я это знал, потому что он меня не видел.

- Глаза ваши близоруки, как у крота, и вы запутались в своих лабиринтах. Вы жалкое создание иссушенной плоти и угарных ночей. Немощный властелин песчинки, дряхлый старик, пытающийся зачать, живородящее

яйцо с гнилым зародышем...

- Гатвин, молчи, - вскричала Химера, - молчи, слышишь?

- А-a, ты, - остановился Гатвин, и его глаза жирно лизнули ей губы и грудь.

Химера выхватила нож и ударила Гатвина в живот, клинок сломался и отлетел, сверкнув о камень.

- Ха-ха-ха, - затряслось толстое тело Гатвина, - ха-ха-ха, ха-ха-ха.

Химера кусала губы.

- Дура, - Гатвин, выставив пятерню, схватил ее за лицо и швырнул в стену.

- Хоть иногда не старайтесь быть выше себя, - рябое лицо Гатвина вдруг открылось и глаза, злобно сощурившись, исчезли.
 
 

- Если б я знал, если б я только знал.

- Что тебя так удивляет?

За углом шептались влюбленные.

Халевич опять был пьян и встретил Кириллова.
 
 

9. А все бывает потом.

Кириллов был как всегда с прохладцей и как бы невзначай застегивал и расстегивал пуговицу воротника.

- Неужели ты на что-то рассчитывал?

- Да нет, я не о том. Все было нелепо и пошло.

- А ты ожидал не такого?

- Да нет, тьфу, но загажено ведь, - с какой-то непонятной тоской Халевич вдруг посмотрел на Кириллова.

- Ну а раньше-то что ж, этого не было? И почему это только сейчас вдруг?

- А, да ну, - махнул Халевич.

Кира старательно вышагивал по тротуару, наблюдая за носками ботинок, за тем, как они топчут собственную тень. Вокруг была какая-то дремота, и Кире было хорошо так вот идти, как бывает хорошо просто, ни с того ни сего, физически хорошо, и отчего-то очень спокойно.

- Ввот! - Халевич вдруг как в припадке схватил себя за. горло.

Кира вздрогнул, потом взял себя в руки.

- Не печалься, боже мой, всем бывает плохо, - успокаивающе изрек Кира банальную фразу, - я тебя понимаю, - доверительно улыбнулся он и заложил руки за спину, - все пройдет, ты не волнуйся, все, и будет пусто вначале, может быть, чего-то будет не хватать, да что, и пустота забудется, и ничего, как-нибудь протрешь глаза - а все уж по-другому. Вот так-то. Голову выше и не забывай самого себя. Это главное. Не потеряться. А то все трясина, болото какое-то, ступнешь - и увяз, а тогда провались все, хоть в тартарары лети, а уж поздно, и вылезешь, да не тот. Чужое налипло, - и Кира картинно вздохнул, посмотрев на Халевича.

Халевич, видно было, думал о своем и не слушал.

Кира решил откашляться, чтобы привлечь внимание, но потом сделал вид, что ему не до того.

Халевич бросил взгляд вдоль тротуара. Где-то вдали, между темных домов, качалась фигура рыжей. Халевич, присмотревшись, кинулся вслед, Кира остановился. Подбежав, Халевич рванул фигуру за плечи. Как что-то мелькнуло в руках, острое и холодное, и соскользнуло между пальцев на землю. Халевич плюнул. Обознался. Вроде бы Огненная последнее время преследовала его ночами.

- Пойдем к Инге, - предложил вдруг Халевич Кире.

У Инги был Глеб. Как н тогда, Инга лежала на кровати, курила, стряхивая пепел в банку, как и тогда, Глеб сидел спиной в открытой двери и вскочил, метнув огромную тень вполстены. Казалось, ничего не изменилось.

Халевич не ожидал. Не ожидал увидеть Глеба. Глеб не ожидал увидеть Халевича.

- Я... видите ли, - начал было Халевич, обращаясь почему-то все больше к Глебу и собираясь хоть как-то объяснить свой не имевший причин приход, - я... но мне кажется, вы незнакомы, - и Халевич зачем-то вдруг представил Глебу Кириллова.

Глеб не любил не мог скрывать недовольства непрошенными посещениями. Все, кроме Инги, стояли.

- Зачем пришел? - спросила вдруг Инга Халевича.

- А? Вспомнил, вспомнил, вспомнил, - встрепенулся вдруг Халевич и, как бы цепляясь и боясь, чтоб его не прервали, три раза повторил одно слово, потому что больше ему сказать было нечего.

- Пора забыть, - устало и важно стряхнула Инга пепел.

- Да я было и забыл, - стал оправдываться Халевич, - да... дот... - и сразу обмяк, почувствовав какую-то глупость в сказанном.

- А что ж это вдруг вспомнил? - наседала Инга.

- Да... вот...

- Ингa, что им тут делать? - влез Глеб.

- Помолчи. Ну? - обратилась она опять к Халевичу.

- Да приходил этот... Крамер.

- А-а, - издевательски протянула Инга и широким жестом повела рукой вверх, сверху стряхнув пепел в банку.

- Да... вот... так вот, - забормотал Халевич несвязное.

- Инга, что им тут делать? - опять влез Глеб, уже настойчивее.

- Вот и вспомнил, - не слушала Инга, - ну-ну. Договорились?

- Нет, - глухо сказал Халевич, опустив глаза.

- Да нет, вот еще Князь.

- Что Князь?

- Химера вроде... вроде его любовница.

- А зачем это мне?

- Да нет же, ну только Князь вроде...

- Инга, скажи им уйти, - прервал Глеб.

- Ага, - о чем-то своем подумала Инга.

- Ну скажи, - обратилась она к Глебу, - ты - хозяин, - Инга стряхнула пепел и с интересом взглянула на компанию.

- Инга...- замялся было Глеб, - Инга велит вам выйти, - вполоборота сказал Глe6 и отчужденно глянул на Халевича.

Инга пристально, опустив голову, разглядывала Глеба, потом Халевича.

Халевич поволокся к двери. За ним Кира.

- Извините, - буркнул Халевич.

Глe6 долгим взглядом провожал их до лестничной клетки. Инга смотрела на Глеба.

- А все бывает потом, - вскочила вдруг она к двери, - потом, слышишь, - кричала она на лестницу, - запомни, по-том, - произнесла она по слогам и хлопнула дверью.

Халевич и Киpa уже подходили к выходу, когда сверху обрушился Глеб. Схватив Халевича, Глеб резко развернул его и замахнулся. Некоторое время они молча смотрели друг в друга, Глеб весь сморщившись, невидящим взглядом, Халевич - словно издалека. Поднятая рука вдруг медленно опустилась, разжались пальцы и, скользнув по лацканам, снова сжались в комок. Глеб

пошел наверх. Халевич оправил пиджак и вышел. Кира стоял и курил, пытаясь пускать дым кольцами.

Халевичу было грустно. В воздухе плавал, растворяясь, дым, и комком в горле застрял какой-то невысказанный вопрос. Что-то туманилось в глазах и дрожало словно на одной невидящей точке, глухо гудели фонари и шелестели уже засохшие листья. Кира молчал, как-то старательно затягиваясь и наблюдая за сигаретой.

- А-а, я вас ждал, - от стены отделился мужчина в демисезонном пальто, белом кашне и лайковых перчатках. Это был Крамер.

Халевич вздрогнул и остановился. Крамер вблизи не был страшен, но что-то иронически-злое сквозило во взгляде и в искривленных губах.

- Что вам здесь нужно? - спросил Халевич, глядя в упор.

- Ничего, совсем ничего, - Крамер наступал на Халевича, - так вы были там? - он указал в сторону дома Инги, - я так и думал, так и думал, и о чем же вы говорили? А? - и Крамер вдруг приставил нож к горлу Халевича.

- Что вы решили? Вы же не могли ничего не решить, - издевался Крамер то надавливая, то отпуская.

- Что вы делаете? Отпустите его, отпустите, - Кира пытался оттащить Крамера, схватив его за рукав и дергая.

- Молодой человек, вы здесь лишний.

Халевич вдруг увернулся, воспользовавшись минутой, и ткнул Крамера головой в живот.
 
 

Инга лежала на кровати всклокоченная и измятая. Глеб стоял у окна, опершись о подоконник, и смотрел в темноту.
 
 

Халевич качался на углу, и опять его тошнило, как тогда, после бара. Халевич уже ни о чем думать не мог, ему только казалось, что его сейчас выворотит наизнанку, и он не мог только сообразить, где тогда будут глаза и что он увидит. Как и тогда, какие-то зеленые круги волоклись в глазах, то уменьшаясь, то увеличиваясь.

- А черт, - сплюнул Халевич.

Кириллов сидел на ограде палисадника, отвернувшись от Халевича, потому что тот попросил.

Мимо прошла девушка, которая понравилась Кириллову, вернее ее ноги. В голове зудело. Кириллову захотелось домой, но не было сил подняться. Огромная черная тень сверху вдруг накрыла Кириллова и часть палисадника - кто-то большой вышел качаясь на балкон курить.

- Инга шлюха, понял? - ни с того ни с сего подошел вдруг Халевич, вытирая губы.

"А мне-то что? Мне на ней не жениться", - хотел сказать Кириллов, но передумал, что-то почуяв.

- Все они шлюхи, - пьяно резюмировал вдруг Халевич, мотнувшись и поведя рукой.
 
 

10. Как это бывает.

- Глюпий мальшик, ви отдохнюли? - Амикус поскребся в дверь и высунул голову.

- Пошел вон.

- Ну стоит ли так сердиться на дядю?

- Амикус, я не шучу, пошел вон.

- Ах какой невозможный характер, - запричитал Амикус, возводя очи горе и сложив руки у подбородка, - говорила мне мама - не связывайся с шалопаями, ох, милая, милая мама, ты была такая добрая, - у Амикуса заблестела слеза.

- Вот болван, недоносок, кто тебя только родил? Небось, из зада пьяного Бахуса. Какая мама?

- Ну что ты, - проникновенно запел Амикус, - и у меня была мама.

- Куда исчез этот дурак?

- Какой дурак? - Амикус скорчил невинность.

- Ну этот, с кухни.

- Ах, Мерин. Он снимает флигель недалеко от конюшен. Какой милый, какой интеллигентный человек, просто диву даешься, что такие еще сохранились.

- А что ж им не сохраниться, над ними не каплет, тем более есть такие болваны, которые найдут и флигель и все, что хочешь.

- Я - твой добрый гений, друг мой, - осклабился Амикус, - мои добрые дела - это твои, несовершенные.

- Ну дурак.

- Он там сейчас занят какими-то научными изысканиями, и все-то на благо человечества.

- Да, да, и все-то туда же. Ты-то чем занят?

- Я ищу и помогаю, ищу и помогаю.

- И найдешь.

- В этом-то весь смысл, - как-то загадочно проговорил Амикус.
 
 

С дивана вдруг метнулась черная фигура.

- Черт! - выругался я.

- Вы угадали, можно сказать, вы угадали, но я по делу, - приблизилась рожа, как-то сильно говоря в нос. Рот ее, казалось, не закрывался вовсе и был распялен между двумя клыками, вонзавшимися в нижнюю губу.

Зеленые глаза в полутьме по-кошачьи сверкнули. Выпросталась рука и сунула какую-то бумажку, жестко ободрав мне кожу, потом спряталась, как будто ничего не произошло.

Я подошел к двери и при свете коридорной лампы прочел:

"Готовится иметь быть конец свету. Но вам, как вовремя предоставившем жылплощадь, окажутся помога.

и.о. Ж. - Б. Мерин."

и скреплено корявой печатью "уплочено за гас".

Амикус дрожал как осиновый лист. Я обернулся - черта уже не было.

- Это твой дурак, - сказал я Амикусу.

Амикусу было как-то не по себе, он щупал лоб в поисках температуры.

- Это не может быть. Конец света, конец света, - повторял Амикус, казалось, он сейчас свихнется, - кто бы подумал? И все я, и все я.

- "Ты не виноват, нет, не ты виноват, это все он", - процитировал я Амикуса.

- Да нет, ну как же, - он явно уже не помнил.

- Не прикидывайся, Амикус, мир на тебя не в обиде, - мне это начинало надоедать.

- Надо ему позвонить, чтоб он сейчас же, чтоб он сейчас... Нет, это немыслимо. Для чего жить? - Амикус явно начал задумываться о смысле жизни.

Он путался, голова его путалась, он сбивался, казалось его крутило, и думалось, вот-вот раскрутит окончательно, и ноги останутся лежать под столом, а голова будет вращать глазами.

- Что делать, что делать? - продолжал Амикус.

В неведении он не находил себе места, заламывая руки, губы его тряслись, подбородок дрожал, видно было даже, как дрожат колени. Мне стало жаль его.

- Амикус, успокойся. А если это шутка.

- Нет, нет, я знаю, я знаю, - тоном Отелло в заключительной сцене завопил Амикус, рванулся к отдушине, потом к окну, потом было в дверь, но обернулся.

- Пойдем, пойдем, это надо остановить, ты мне поможешь, он меня не послушает, он послушает тебя, ты для него столько сделал, ты ему желаешь добра, скажи ему это, скажи, ты всем желаешь добра, ты хочешь покоя, ты справедливости...

- Хва-тит. Отстань, - оборвал я его.

- Ну как же, - залепетал он, - ты ведь не можешь, ты ведь не оставишь, тебя не забудут...

- Тебя бы забыть, Амикус, с ерундой. Ну!

Амикус подпрыгнул.

- Ну пойдем, - уже спокойно стал уговаривать Амикус.

Мне вдруг стало интересно, чем это кончится. Я пошел.

Амикус как сорвался. Он несся впереди меня метров на двадцать, потом оборачивался и в нетерпении ждал моего приближения, его всего дергало и подмывало, он срывался опять и опять вынужден был поджидать меня.

Мерин жил на краю города, на краю города стояли конюшни. Амикус все несся и несся. Я пожалел, что он не летает. Нетерпение охватывало его все с большей силой, и казалось, достаточно было спички, чтобы он взорвался, разлетевшись в разные стороны.

- Амикус, - долго это будет продолжаться, - крикнул я ему в спину.

- Сейчас, сейчас, - несся он, ему уже не хватало воздуха.

Прохожие провожали его долгим взглядом. Показались конюшни. Амикус рванулся быстрее, я ускорил шаг. Мелькали дома, трубы, люди. Амикус влетел в раскрытую настежь дверь какого-то флигеля, я вошел за ним. В помещении стоял грохот, работали поршни, шатуны, вертелись колеса. Мерин в белом халате с засаленными локтями и задом стоял, нагнувшись над ручками. Амикус, подлетев, дергал его за рукав и хрипел.

- Что вы собираетесь делать? - спросил я Мерина, его необычный вид внушал уважение.

- Взорвать эту наскучившую всем игрушку, - важно, со знанием дела заявил Мерин, дергаясь от лихорадочных встрясок Амикуса.

- Постойте, постойте, не надо, остановитесь, - вопил Амикус.

- Всю? - спросил я.

- Ну да, всю, конечно, всю...

- Только без экзотики...

- Известное дело, - загадочно бросил Мерин и, отпихнув Амикуса, рванул какой-то рубильник. Меня долбануло чем-то, и я вылетел на тротуар, Амикус валялся рядом, весь сжавшись, прикрывая голову руками. Все заволокло дымом.

Когда дым рассеялся, я увидел Мерина. Мерин стоял растрепанный, с обгорелыми ресницами, от него пахло паленым; халат тлел и осыпался клочьями.

По улице гнали пожарные и машины скорой помощи. В городе горели конюшни.

- Хм, я же говорил ему, что не выйдет, - печально сказал Мерин и исчез.

- От подлец, от подлец, - очнулся Амлкус, - исчез, надо же, исчез, натворил делов и исчез, - возмущался он, - так они все и делают, напакостят, а потом ищи-свищи, - причитал Амикус, растворяясь в воздухе.

"Грамотей" - подумал я. Мне оставалось только уйти и плюнуть.
 
 

11. Что же произошло.

Был вечер, и словно не хватало чего-то. Я вспомнил Глеба почему-то. Я сам не знаю, почему вспомнил, может, потому, что я его любил когда-то, а может, потому что люблю. Глеб женился. Что же случилось? Все очень просто. Химера свихнулась. Халевич спился. Амикус приходит ко мне раз в неделю. А я, я сижу и не знаю, что делать.
 
 

1973-1976