Пётр Червинский

…Мне хочется белого журавля. Сказкам, которые рассказывает бабушка, я уже не верю, но мне все равно очень хочется белого журавля.

- Ты добрый, - говорит мне бабушка и гладит по голове.

Я не знаю, почему она так говорит, я об этом не думал.

У меня нет друзей. Разве что Яшка? Мы с ним учимся в одном классе, но он мне не нравится. Он злой. Злой и хваста. Когда мы всем классом собирали металлолом, он поранил палец. Его увезли в больницу. Он ревел. А потом ходил и всем говорил, что ему накладывали швы и скобки - показывал всем швы и скобки - а он молчал. Нет, не люблю я Яшку. К тому же он трус. Язь, который живет в соседнем дворе и старше нас на три года, иногда и к нам забредает. Он задирает всех и может побить. Яшка боится его, я знаю, хоть он и не говорят.

Самый большой мой друг, наверно, Сапожник. Он сидит в маленькой будке у ворот и чинит обувь. Он, может быть, и не знает, что он мой друг, но он мне очень нравится. Сапожник делает все не спеша, постепенно, он очень веселый и умный, мурлычет песни, стуча молотком, режет кожу длинным ножиком

и подмигивает мне всякий раз...

- Ну ты, эй, - лошадь шла медленно, переставляя ноги. Было жарко, и ее клонило в сон, извозчик дремал, отгонял мух.

Извозчик был всегда пьян. Может, поэтому во дворе говорили - пьян как извозчик - и тетя Лиза своему мужу, замахиваясь, и тетя Рая, высовываясь с балкона, и несчастная тетя Дуся своему сыну Леле, и даже тетя Вероника о своих сослуживцах, оглядываясь, чтоб не слышали дети.

Извозчику же было глубоко начхать, что о нем говорят дяди и тети, извозчик развозил мебель из магазина на углу, и ему давали.

"У дяди Васи нет детишек - он и ездит на лошадке," - об этом знали все дети, им так объяснялось, почему у них нет лошадки.

- А если у меня не будет детишек, я буду ездить на лошадке? - спросил раз Мишука у тети Доры, после чего тетя Дора запнулась.

…У дяди Васи, однако, были детишки. Правда, в другом городе, но об этом не говорилось...

П

Галя Гладченко жила наверху, молоденькая, шустрая студентка. Каждое утро ее каблучки сыпались по лестнице, хлопала дверь, и Галя выпархивала.

Вечером возвращалась она одна поздно.

Галя жила на квартире у бабушки Нюси, бабушка была глухая, и Галя долго звонила, потом шарила в сумочке - вдруг окажется ключ, ключа не оказывалось, и Гадя садилась на ступеньки, всхлипывала, пока кто-нибудь, сжалившись, не пускал к себе...

На том же этаже жил студент Витя. Он никогда не возвращался домой один, хотя тоже приходил очень поздно. Галю он провожал усталым взглядом и стучал к соседке, чтобы та ее приютила.

…Если бы можно было подслушать все разговоры, то многое можно было бы услышать.

- Эй, мальчик, эй, эй, - тетя Джильда приехала с работы и ворвалась в подъезд, загрохотав каблуками...

Тетя Джильда очень любила собак и разводила их в большом количестве. У нее их было пятнадцать, не считая заблудших. Каждое утро эта орава с воем слетала гулять, а тетя Джильда, заспанная и в капоте, выходила на балкон, гнусаво зовя по имени каждую...

А вечером, когда солнце садилось, тетя Вероника высаживалась из автобуса, в очках, в зеленой кофте, и шла в школу за Женей и Машенькой, потом в детский сад - за Митей и Сашей, потом - за близнецами. В чем душа держалась у тети Вероники, зато дядя Рома не пил...

Каждый день приходил с работы художник Первачев. Он так только звался - художник, а на самом деле он писал таблички - "По газонам не ходить" и "Обход". Зато у него всегда водилась белая краска, и ею можно было мазать стены, после чего дворник Фома ругал Первачева за то, что не выключает

радио.

В доме жила также Солнцева. Никто не знал, как ее зовут и чем она занималась раньше. Солнцева была очень эмансипированная дама.

К Джи пришли, ей двадцать. Джи юна и прекрасна. Глаза - как бисер, щечки пухленькие и вьющийся локон - куколка. Она все приготовила и теперь сидела, пунцовая, ждала звонка и боялась, сердце стучало, дрожали руки.

- Джи, солнышко, ты погладилась ли? Джи... что ты такая сегодня? Джи, а ты?... Джи... - слышалось поминутно, и Джя вздрагивала, невпопад отвечая.

Раздался звонок. Явилась кузина Инна, кузен Владлен, и тетя, и дядя, и братья. Тетя прошла к маме, дядя пошел к папе, а кузен принялся развлекать - из внутреннего кармана он достал дощечку, из другого кармана - другую дощечку, из третьего - третью, из брюк - четвертую, а из ботинок - кнопку, соединил, и получилась шкатулка с чертиком. Кузина Инна всякий раз похохатывала.

Братья не знали, куда себя деть, и ходили вдоль стен друг другу навстречу, разглядывая все, что висело.

Сели.

- Хотите, я заведу патефон? - спросила Джи, занявшись.

Кузен отпустил остроту.

Потом сидели. Потом кузен пригласил танцевать. Братья сидели. Потом кузен подлетел к роялю - заиграл и запел громко "Пей до дна". Никто не понял, но пили.

Под вечер явился тот, кого ждали. Он задержался у мамы и прийти не смог, а папа не хотел его пускать, так как их пригласили на годовщину. Сделали вид, что его не замечают, вышли на балкон. Туда вскоре проник кузен.

У кузена был мотоцикл, кузен обещал повезти на Золотой берег, и оттуда на остров, и весь день - одни, и всю ночь... будет светить луна и бегать по морю золотыми дорожками. Кузен шептал в ухо, щекоча щеки и лоб...

У кузена был мотоцикл, и мотоцикл разбился...

А тот, кого уже не ждали, с горя запил.

Ах, в этой каморке Джи не хотела жить, Джи маленькая, Джи добрая, Джи нужна ласка. Тот, кого уговаривали, бил нещадно, пока она родила мертвого...

Джи свихнулась, и ее увезли.

От пухленькой простушки Джи остался только капот. Потом все забылось, сначала пила, потом бросила, и была лишь горечь, может, поэтому тетя Джильда страстно любила собак.

На подоконнике стучат часы, тетя Джильда спешит на работу,

И в жизни извозчика бывают счастливые минуты, не все же трястись на лошади, отбивая нутро, случается и любовь. Странная была любовь. Служил он еще у барина, в Петербурге, возил на балы, на потехи, вроде как разъезд. Молодой был. В старину тогда всех Ваньками звали, и хоть говорил он барину:

- Василей я, ваше выскбло...

Все равно, напившись, кричит - пошел, Ванька! Вот так и жили. А тут и случись всякие неприятности - война, да прочее, и прибеги Нюша-то, дочка барина, в такой-то всполох, к нему в конуру - укрой, дескать, отца-де нету, дом перевернут, нас ищут, я, мол, боюсь, скажи, что сестра... Ну и укрыл. А она, бледная вся, дрожит, жутко ей - сверху ноги ходят, сапогами стучат. Жалко стало, приголубил, погладил, а потом - известное дело, молодой был, только утром одумался - дурак, что сделал, она ведь малая еще.

Ну и пошло - и бросить жалко, и на шее груз, родила она трех сынов друг за другом, потом только сказал себе - хватит, мол, отослал к матери на деревню, там и жила. Да боль вдруг схватила, места не находил, такая боль, за горло, за грудь, увидишь чужих малолеток - слезы катятся. Что делать - гостинцы да подарки там всякие посылал, да разве уймешь этим сердце?

А она, болезная, померла в голодный год от тифа. Мать писала - приезжай, погляди на сынов, растут. Где уж до деревеньки - работать надо, и далеко, и время разве - неспокойно как, и не выбрался. Потом прослышал, что старший комсомольцем стал, агитацию на селе, да коллективизацию, да за всякое прочее передовое, да младшие за ним тянутся. Легко на душе, радостно, так и порхал на кобыле по Невскому...

Потом война, всех сыновей на фронт, мать померла, да блокада, тяжело было...

После войны квартирку в подвале дали. Сыновья оженились, разъехались по городам, так и не виделся с двадцатого года. Один он, как перст, не удержал своего счастья. И любил детей, да поздно, и Нюшу-то полюбил, почитай, после смерти, а то все в тягость была... и запил непробудно. А кому дело? Пей, травись, рыло поганое, а и подохнешь, невелика беда, другие найдутся... и тот тесть не тесть, что не пьет в твою честь, и тот сват не сват, кто глотка не даст, и тот сын не сын, коли пьет один, - так вот и нашел семью извозчик Василий, недолгую, на одную ночь, на один глоток:

И потянулась долгая, никчемная жизнь...

Было все тихо, было все бело, было - как во сне, светлые, радостные, и лица раскрасневшиеся, румяные с мороза.

Один из северных, затерянный в просторах уголок, где все знают друг друга и где все - родственники. Клубилась изба, в пояс кланялись.

Дочь, любимую, белокурую, с тугой косой, отдавали за приезжего. Так уж вышло. Вероника, нарумяненная, набеленная, сидела прямо, волосы, сплетенные тяжело, давили голову, мешали. Закончила техникум, училась в институте, был парень любимый, добрый, хороший. А как приехала - мать с отцом и друга нашли. "Тебе с ним хорошо будет, он жизнь устроит, будь только послушна, доченька, он - инженер, на заводе он, будьте счастливы", - тем и решили.

Выдали, как окрутили да в омут кинули с тяжелой косой - как камень.

Жених, Роман Степаныч, сидел чинно, тяжело, принимая поклоны, отвечая им, да щедрый, да умный, да ответить умеет, по-нашему, по-людски, да сильный, надежный, -опора.

Нет, не бил он ее, не таскал, только косу заставил снять и остричься по-городскому. Устроил на работу в контору, бумажки считать и выписывать. работа глаз требует, надела очки.

А потом пошло, закачало вдруг, затошнило, замучало, свет не мил, до боли сжав. Белая вся, как стена, точно в плиты одели, огрузла, дождалась первого. Женей назвали. В память о дедушке. Его дедушке, долго билась головой о подушку, не могла забыть милого, волосы рвала на себе, губы кусала. И второй подоспел. Назвали Машенькой. В память о матери. Его матери. А там и третий, четвертый, все шесть, и все - его родственники. Убилась бы! Да только закусила губы, как удила, и понесла вперед, лошадь словно.

Все прошло как-то сразу, ничего не осталось, пусто; замоталась, видно. Только ветер зимой вдруг затянет петь - тогда вспомнишь что-то - как ходили вдвоем, как носил на руках, как бегали по траве, как приходил с мороза - в городе уже, жаркий, с морозной пылью, искрящейся на губах, а ладони теплые-теплые, ласковые. Брошу, все брошу, детей, мужа, работу, квартиру, постылых, - как безумная шептала, и не могла. Страдная немочь и оторопь хватала вдруг за сердце и колотила все тело дрожью...

…Если б вы оказались в это время на вокзале железной дороги, вас бы поразило... вас бы ничего не поразило - из только что прибывшего поезда выходили люди, приехавшие с хуторов. С сумками, мешками, заспанные, вялые, по-деревенскому круглые и добротные. Последний был длинным, в фетровой шляпе с наушниками, в ватном пальто с оторванным карманом, физиономия его производила впечатление жеваное, с усами, с длинными морщинами, как порезами, - на лбу и щеках, на подбородке, которого не было, с острым, как клин, кадыком. Под мышкой безжизненно висел белый журавль, нес он его, как гуся, обхватив крепко, вонзив пальцы под брюхо.

Ветер мотал бумажки площадью, задирал посконные юбки баб и мел по углам поземку Гражданин стоял, ветер бил его по спине, теребя полы, завивая журавлиные перья.

Там, по горизонту дымили трубы, громоздились корпуса, лепились хатенки - все это в сером, вполнеба, тумане, какой бывает только зимой. Это были зады, или как их еще назвать, не окраины, а зады, где мастерские, станции, башни, котельные, трубы, вышки, железнодорожные ветки, складские, заборы, дома, готовые к сносу, старые здания, закопченные и в пыли, где ютится мелкий рабочий люд, вечером пьяный, где ночью стоит непонятный лай собак.

Медленно пересек он площадь, подошел к забору. Где-то треснуто стонал ударяемый рельс и зудела пила.

Вдоль забора с вывихнутыми досками, с заскорузлым бурьяном, торчавшим из-под, мимо свалки, через мостик, где летом, перейдя, можно было затеряться в траве, мимо разбитых ворот… Выехала телега с мужиком нараспашку, скрипя и качаясь. На горке ударили к обеду - и из ворот завылазил народ, в под-

девках, в стеганках, в сапогах, хлопая, щурясь, вразвалку, потянулись наверх.

Адальберт Фомич Валапугин поспешил свернуть в переулок.

Влез в заброшенный сад, раздвигая кусты, гася шаги, пошел к дому. На выступке сидел бородач в овчинном тулупе, куря. Забегали глаза, задрыгал губой и проклохтал:

- Садись, Фомич, тебе чего? - хлопнул прокопченной рукой, как пласт.

- Будь здоров, Сидор, - сказал Фомич, садясь.

Посидели.

Было тихо, щелкали капли о желоб и скатывались по трубе. Тулуп не торопил, забыл будто, курил, уставясь перед собой.

- Я вот торговлишкой решил побаловаться, - начал Фомич, мостясь, - Ты как?

- Не дело... Налог большой, - и закашлял, отведя руку с трубкой. Разговаривал он сурьезно, неторопко, будто разглядывая слово и взвешивая на руке.

- Ну? - удивился Валапугин, о налоге словно слышал впервые.

- А я тебе что! а чего продавать-то?

- Да так... для счастья все...

- Мм... А... ну да... мда-а, - выдохнул наконец собеседник.

- Ну вот что, ты, Сидор, позови-ка мне своих, нужны они будут.

- Эт можно. Глаха, - обернулся в избу, - А ну-тко, сходи к Еремею.

Глаха, загоревшаяся девка, в поддевке, в ботах на босу ногу, выскочила и, запахнувшись платком, дунула, сверкая голыми икрами.

Оба проводили ее долгим взглядом...

- Ну заходи, Фомич, - оторвался, наконец, Сидор. Тяжело встав, охнув, поднимая ногу, Сидор заковылял в дом.

- Что там у тебя, говори, - Сидор подошел к шкалу за лафитничком…

- Торговлю хочу начать - булавки, запонки, застежки, пуговки, подтяжки, галифе, всякое и по дамской части, и по мужской, - одном словом, "Всё для счастья, "Валапугин и Сидор".

- Нет уж, не замай, меня не тычь.

-Ладно... пусть "Валапугин", салон дамского белья "Мечта", для жениха и невесты - "Амур", для мужчин... для мужчин я еще не придумал. У входа поставлю вот это - как статую свободы и счастья, - Адальберт вытащил журавля и прислонил стенке.

- Это и все? - пристально взглянул Сидор на Валапугина.

- Да ну нет, - засуетился Адальберт, пряча руки, - не совсем все, еще один салон - всякие вещи...

- Та-ак... Ты... вот что, меня не путай, тогда, может, и помогу.

- Ладно, - буркнул Фомич, кутаясь в полог ватника.

Пришли "свои" - загрохотали подбитыми сапогами - и к печке, с порога к ней, мокрые, на ходу стягивая верхнее, повалил пар, запахло застоялым, мужицким. Пятеро здоровенных - в плечах сажень, руки - ухваты: Петька Ерунда, Смоленый, Шальной, Ермолай, Арап - черный, курчавый, возлюбленный Глахи, с глазами дьявола и пухлыми облупившимися губами. И был шестой - Погоныч, махонький старичок - с цепким взглядом из-под кустатых бровей и с крюковатыми ручками.

- Ну давай, дядя, чего там? - с прожогу затарахтел Федька Шальной - всеобщий любимец за буйный нрав - перебрюхатил он всех девок в округе и баб, бывал бит - и все дети до пяти лет вокруг с успехом могли быть его.

- Ты, Федька, молчи и не лезь - начал угрюмо Сидор, - Адальберт Фомич, как мыслишь?

Первым делом по дороге должен был пройти левый груз - его оформить втихаря надо. Вся эта публика работала на железной дороге, и такие просьбы ей были не внове. Главное - обвести Еремея, чтоб не давать на лапу.

Посудили, порядили, выпили. Погоныч начал икать, его вывели, потом ушли, хлопнув по столу, по рукам, как водится. Сидор с Фомичом захрапели...

…Не спослышала Глаха всего да не поняла, только сердце дрожало, на Арапа глядючи. Только и дошли из-за занавески слова Адальберта Фомича о счастье да о мечте, да о прочем, о журавле... Забредила журавлем Глаха. Синим он ей казался, прилетал, курлыча, на порожек, да клевал зерна, что бросала ему, а лишь протянет руку - и нет: то смеется Арап своей белозубой улыбкой, влечет-то как, жутко...

А и говаривал ей отец, бывало, как выйдет с амбара зацелованная, как пожар горит, - бубнит свое:

- Ты мне, Гликерья, на Арапа не заглядай, ни дать ни взять огрузнеешь, мотри у меня, осади, и то, не пара тебе он, небось, напакостит и уйдет, как в воду, мотри у меня, Гликерья.

Сердце сожмется обидой за милого... а огрузнеть не прочь, все качала она в думах сыночка, арапчоночка, с дьявольским блеском в глазах...

Вдруг этот проклятый журавль, совсем невмоготу стало Глахе...

Зимние вьюги суетны в этих краях, лентами свившись, свистит в заборы, по дорогам несется, надував сугробы, тяжелые, как мономаховы шапки, по обочинам, угрюмые... Не дрогнет ветка в лесу, не шелохнет лапой ель - это уже после - такое наступает безмолвие, и тишь, тишь, что хоть лети на край света - не стукнет, не разлетится звук, солнце только медленно опустится на вершины, расцвечивая, и точно охнет от тяжести ель. В таком лесу аукайся, кричи - не услышат, словно ватой опутан, гаснет шорох, всякое движение гаснет в нем...

А и едешь - звон колокольцев тукается, как в подушку, и падает, не задев воздуха, лошади машут гривами, то ли с отчаянья, то ли с радости, несут вперед. Седой, затрюханный Погоныч правит вожжи, Глаха лежит, задрав голову - чиркают сосны по небу, несутся вскачь, а небо серое, как мукой осыпанное.

Чего едешь, что делаешь в такое время? Адальберт спосылал для отвода глаз, осторожный он больно, всего боится.

Отстроился Адальберт Фомич, завел торговлишку, на широкую ногу поставил - "Товары на счастье, подходи бери". Второй салун открыл, для жениха и невесты - "Амур", у входа журавля поставил, сам не работает - у него и продавцы, и кассиры, и управляющий, он только поглядывает, проверяет - то нарядится под простого, придет смотреть, то зайдет в людскую, когда не ждут. Сурьезным стал да степенным, все - с иголочки, по последнему. И Глахе - то платочек, то кофточку, то колечко приправит, то брошечку. И мил стал, и любезен, только боится Глаха - уж больно занозистые глаза.

Отстроился и Сидор - придел втихаря поставил, хлев новый, скотину, забор новый, ворота. И зажил хорошо, в свое удовольствие. Копейки лишней не упустит, а не был скуп Сидор, умел жить добро и любил.

Как устроился Сидор, так Арапа велел гнать. Чтоб и духу не было, чтоб не позорил девки, а Глахе грозил кулаком - я из тебя, дескать, дурь повыбью.

Тяжело стало Глахе. Приходилось урывками да оглядками прибегать к милому приласкаться. Арап жил за речкой в бараках, с такими же, как он, наемными. Раньше боялась ходить туда - засмеют, опорочат, всею жизнью не смоешь сраму, встречались в саду, в беседке, да у речки, за амбарами. А с тех пор, как озлился отец, то и нельзя - увидит. Побежала девка, отчаялась. Арап жил с Шальным да с Смоленым, да еще с тремя. Часто ждала, пока вернется с работы. Иногда раньше являлся Шальной, и не было спасу - и так и эдак, и туда и сюда, и никак, уж больно сахарный да назойливый.

Мишка приходил угрюмый, засатаневший, косо поглядывал на Шального, и тот исчезал. Давала умыться и шли в барак.

Воет вьюга, голые кусты, деревья колебля, стукнет в ставень и отбежит, и опять кинется, несется по верху, словно суля чего. Опускалась тьма. Спешила домой к отцу, через речку, мимо амбаров, задами, да поскорей - засиделась. Говорила, у подруги была. Отец глянет тяжко - и ничего в ответ.

А зимние ночи долгие. Катится жизнь, как с горы в санный след, катится не остановится, пока влетит на бугор - и оттуда кубарем. Медленно, тяжело подыматься; отряхнешься, да вверх, чтоб опять...

Отвыли вихри, отзвенели морозы да отстукали, убрались метели, снега тронулись, побежали, почернела земля, отвалилась, словно пресытилась. Небо хмурое, серое, и не видно солнца.

Старик озверел. Видать, прослышал о чем-то, пил много, ногами топал, клюкой махал, борода в стороны, слюною брызжет, мотается, рыком да криком уму учит. А тут начал свататься Адальберт - я-де хоромы отгрохаю, заживем, как у Христа, будете мне в мехах да шалях тело нежить, на Садовой, у всех на виду, в гости пойдем, у себя принимать будем, много сулил, мелким бесом сыпался, так хорошо. Сидор ногою топнул - не бывать тебе за шантрапою, бывать за Адальбертом Валапугиным. Поздно, батюшка. Уж без тебя порядили.

Весна дружно взялась, тронулась. Чирикнули птицы в садах - и пошло: снег последний сбежал, небо расправилось, почки набухли, посвежело все, как омылось вдруг. Долго ли время шло - Глаха тяжко ходит, переваливается. Ворохнулось что-то - и легко стало и радостно, блажной улыбкой, пьяными глазами смотрит на мир, подобрела баба, только Мишенька ничего не примечает... Так ждала своего арапчонка, черненького, с дьявольскими глазенками, так лелеяла... Задули ветры, вешние, свежие, будя и тревожа.

Адальберт не отстал, все ходит, все одаривает, да нащупывает, отец - юлой, ухмыляется, ластится. Сама не зная почему, скрывала от них, не хотела, чтоб знали... Адальберт, по рукам хлопнули, отец - ногой: завтра быть сговору. Уладили, пока в огороде была... Выбежала, рыдаючи, о косяк ударилась - волосы встрепаны, пальцы судорожны, дрожит вся, колотится, делать нечего - к милому. А милый не ждал теперь, не время ему, мохнато глянул, искоса, едва впустил. Пожалилась.

- Мне что ж, - ей Арап, - мне с Адальбертом ломаться не под силу, свалит...

- Дак ведь ребеночек, Мишенька...

- А и ребенок-то, мой ли?

Тем и кончилось. Не поверил ей, да и хотел-то не больно… И пошла, как побитая, впору под воду...

Отец орал, Адальберт орал, то вместе, то порознь, травить сказал, не далась, содержать решил за городом. Отцу отвалил, ей - ничего, о хорошем доме, на всем готовом, по средам и субботам придет, а с отцом - ни-ни. Опостылела себе.

Адальберт повеселел враз. И жену было подыскал из дворян, да не успел, по-холостяцки опрокинулась его жизнь, перевернулась, загромыхав колесами - забрали за махинацию и осудили надолго... Развалилось все. Выли, как собаки на ветру, кто кормился от Валапугина, покатились горшки - черепков не собрать, впору дай бог ноги... И забилось кумьё по углам, не слышно его. Тихо-стыло, пусто, ветер ходил по дворам, как на пепелище. Глухо!

Словно ударило Сидора, сломало Сидора, обмяк и рассыпался - дом, амбар, скотину продал, и подался к дочери.

А Глаха билась, как птица, последние дни дохаживала. Арап исчез, говорили, за разбой сослали, да только кто их поймет. Приходил Погоныч, помогал много, без него б - в гроб. Отец пил и ругался. Правда, тихо, боясь, кашель душил его, иногда на этом и застревал, не в силах выбраться...

Вроде и лето было, да только ветреное, дождливое. Холодно, капли бегут по стеклу, бегут, туда - пустырь, река, а если бежать все время вдоль - на том берегу бараки. Да что теперь. Голова горит, пылает, вытереть бы глаза, да не поднять руки. "Эх ты, Глаха, дура набитая, не сберегла себя." Не жалеет. Только как гадко в роскоши... А хоть признаться-то, сил бы не было... Задрожали губы - и пала наземь. …примет ли:..

Опять носится Погоныч, укладывает, да подкладывает. Не немой вроде, только молчит, словно виноватый, маленький, а железных сил человек. Кто такой, откуда взялся - никто не знал. Злые говаривали - он-де отец Мишке, что за ним бегает, отсюда и Погонычом прозвали, отец не отец только любил его больно - то верно. А как тот пропал- привязался к Глахе. Глаха куталась, бил озноб, на лбу испарина, побелела вся, руки дрожат, худющая, в чем душа держится. Уложил Погоныч, не велел вставать, вышел сам, долго ли пролежала -как провалилось время, такая тоска взяла, захотелось на улицу. Брела вдоль стен, вдоль оград, тяжелые дома словно плыли мимо, мутные, матовые, без окон, в глазах качалось желтое, еле шла.

Очнулась у магазина Валапугина - побито висело "счастья" - осколок когда-то шикарной вывески, и за витриной стоял длинный, тонконогий журавль. Он был нетронуто бел и черным глазом своим смотрел на улицу, словно ждал чего-то. Качнулась, ударилась вся, вспомнила, кинулась, витрина звякнула - белый журавль вылетел, задев крылом едва... все поплыло... на улице уже валялся крик, по улице уже бежал Погоныч...

"Погонычово семя" прозвали Мишку.

…Папа мне говорил, что его принес бабушке белый журавль, но я тогда уже не верил сказкам...

Хочу журавля. Мне кто-то рассказывал, что журавли приносят лето, а осенью уносят его на крыльях, и вроде бы - бабье лето - это журавлиная тоска, потому и называют его бабьим... Мне как-то снились горы, дома, мальчишки бегали с бумажным змеем, и журавли в небе белые-белые, и хлопьями падали их перья. Вначале словно никто не видел, и хотелось побежать за ними, их было много-много, журавлей, казалось, для каждого. А потом вдруг люди заметили, забегали, закричали и стали кидать палками. И один журавль, перевернувшись, упал и исчез в толпе, среди других многих. А его не надо было ловить, он сам прилетит, только сейчас очень холодно...

Когда мне кажется, что мне тяжело, я иду к Гале. Она меня поит чаем с вареньем и гладит по голове изредка. Галя меня успокаивает и что-то говорит и смотрит в окно, и глаза у нее наполняются слезами, а когда я спрашиваю - почему?, Галя отвечает, что я еще многого не знаю. Галя добрая и у нее большие очки в оправе.

А однажды я видел, как Галя выходила от Вити утром. Озираясь, она проскочила к себе, еле хлопнув. А когда и спросил, она ничего не ответила, только внутри у нее словно оборвалось. На прощание, уже в коридоре, она чмокнула меня в щеку и шепнула - "Не надо". Мне стало стыдно и горько. Витю я видеть больше не мог.

Еще мне иногда нравилась Солнцева - когда она шла по лестнице в шляпке с широкими перьями и вуалькой, в черных перчатках даже летом, и криво морщила губы при виде меня или кошки. Мама говорила, чтобы я не обижался на эту даму.

Солнцева действительно была дама. Каждое утро она пила кофе и раскладывала пасьянс, щелкая пальцами в дорогих камнях, и курила дамские сигаретки, мелко затягиваясь и пуская дым изогнутыми колечками. Вся она была какая-то изогнутая и читала по-французски. Потом она шла гулять в неизменном костюме, по неизменной аллее, где садилась на одну и ту же скамейку. Сев, она опускала вуальку и словно о чем-то думала...

Как жаль, что нельзя подарить каждому именно то, чего ему не хватает... Скамейка рассохлась от времени, краска потрескалась, и жилки незатейливыми тропинками бегут на тот край, к тому, кто придет или сядет, от меня...

…пробегая по мощеной площади перед большим белым зданием, я увидел журавля в небе, который подошел бы всем, если бы... но каждому нужен свой...